Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Вмиг Сергей понял, что его сюда никто не звал, он сам пришёл. Сказать – что?! Зачем он им, этим искалеченным людям, вся жизнь которых в добывании куска хлеба и стакана водки, да в холод и зной – крыши над головой? Что им может быть интересно, кроме вот этой животной жажды – жить, просто жить?! Краска схлынула с его лица, оно посерело от волнения.

Казин ухмыльнулся: он и не ожидал ничего иного. Леонов в открытую рассматривал колоритные лица, населявшие это смрадное и тёмное место. Аннушка немного нервничала, но вида не подавала. Подумаешь, она и не в таких переделках бывала в Гражданскую! А это – детское развлечение просто. Хочет дитя Есенин острых ощущений – она всегда поможет! Хотя сбежать отсюда хотелось уже дважды. В первый раз – на входе, из-за запаха, второй – от стыда…

Между тем обстановка становилась все напряжённее. Подогревалась недобрыми взглядами и переглядками постояльцев. Начальник УГРО ёжился в своей крылатке. В случае чего не спасёт и он – здесь свои законы.

Пауза, которую Сергей сделал, длилась несколько секунд, а ему казалось – вечность. Взирали на него мрачно. Вдруг понял, что нужно. Стал читать просто и задушевно, как умел читать свои стихи только он: о родимом доме с голубыми ставнями, о своей пропащей забубённой голове… Создалось такое впечатление, что изменился воздух вокруг. Мрачная подозрительность сменилась тишиной и полным вниманием. Теперь Сергей видел: его услышали! Он читал о собаке, о корове, о рассеявшихся мечтах, о том простом и человеческом, что скрыто в любом, заросшем коростой житейской грязи, самом исковерканном судьбой сердце. Под конец прочёл «Письмо матери». Что стало с ермаковцами! Плакали, не таясь. Одна пожилая женщина просто рыдала, закрыв лицо руками. Ведь для каждого русского это самое дорогое, единственный луч света, идущий прямо из детства, от материнских рук. У кого-то и матери уже нет… Каждый думал о себе, что это самое заветное, тщательно спрятанное в сердце – надежда когда-нибудь вернуться, войти в тот дом, где живёт их детство.

Даже начальник уголовного розыска не сдерживал эмоций.

Словно стёрлись границы между Сергеем и всеми этими несчастными людьми: его обступили, смотрели широко раскрытыми, доверчивыми глазами. Всем было тепло, будто солнце проникло на это дно московской жизни. Никто уже не замечал ни шикарного пальто Есенина, ни его холёных рук с маникюром. А человек в чёрной крылатке не вызывал уже подозрений, что он легавый: он ведь тоже плакал.

Сергей, вдохновенный, светящийся, собрался уходить. Беспризорный мальчишка, вытирая нос, не выдержал – отдал поэту Казину всё, что вытащил у него: бумажник, платок и даже карандаш. Тот покраснел с досады, ведь не за его стихи ему вернули это, а за песни золотокудрого Орфея, его соперника на советском литературном Олимпе. Уже на выходе, желая уязвить, испортить радужное настроение, Казин сказал Есенину, что та женщина, что сильно плакала, ничего не поняла.

– Почему? – удивился Сергей.

– Она глухая. Я к ней обратился. Все сказали, чтобы не пытался: она всё равно не слышит.

Цели Казин достиг: Сергей осунулся лицом, погрустнел. Всю дорогу до дома молчал. О чём он думал? Может, и не о том, что ермаковцы не оценили его. Оценили. Может, он думал о том, что его мнимые литературные друзья – все враги?! Все, сплошь – одни враги.

Стоял на Чистых прудах, ждал трамвай, скучал. Понуро смотрел под ноги. С некоторых пор именно взгляд вниз стал для него характерен. Как раньше всегда ходил с запрокинутой головой, напоминая вызывающую пушкинскую заносчивость. Что же теперь? Не хотелось смотреть вокруг…

Вдруг кто-то тронул его за рукав. Молодая улыбающаяся дама, так и светится счастьем. А что ей не светиться: за неё муж партиец все проблемы решит. Писательница. Что её ждёт? Светлое будущее.

– Серёженька, что это вы тут делаете?

Побелел лицом. Задумался. Зрачки дико расширились от гнева.

– Подъевреиваю трамвай, что ж ещё?

– Что-что?

– А я теперь слово «жид» не употребляю. Поэтому все трамвай подЖИДают, а я подъевреиваю. Ясно?

Вскочил на подножку и бросил зло:

– Адью!

Знал главное: песенное Слово нельзя произносить просто так – оно имеет великую силу и мощь. Он лишь божья дудка, лишь проводник. Кто ещё, если не он, должен осмыслить то, что происходит с его родиной? Разве вся эта молодёжь, кропающая стихи, понимает? Недавно встретил одного, назвался конструктивистом. Как его? Зелинский, кажется. Они воспевают силу техники и механической мощи. Америка для них – икона. Долго слушал его высказывания, накипало в душе. Да разве стоит тратить силы на этих узколобых дураков? О чём с ними спорить? Что стоят его вопросы: «А правда, что в Америке есть машины, которые моют асфальт щетками? Как выглядят небоскрёбы?»

Проткнул его взглядом:

– А почему это вас интересует?

Тот объяснил, что их группа поэтов связывает законы поэзии и технический рост, который неизбежно грядет в стране.

– Зря… К поэзии это не имеет отношения. В Америке главное не техника, а доллар. Вот это – враг поэзии. Запомните. Доллар все мозги у них съел.

Вдруг, в мгновение, глядя на этого парня, своего ровесника, понял, насколько же сам стар. Да он на десятки лет старше его, потому что наивность в его глазах не перебить никакими объяснениями. Как же он душой устал! Блок не смог выжить, неся революцию на своих плечах. Он тоже изнемог, страшно и отчаянно. Вспомнил, как узнал о смерти Блока, как плакал тогда. Словно понял, что теперь его очередь быть первым, сказать людям то, что они вовсе и не хотят слышать.

Тут не обойдёшь образ Ленина. Ведь это он перевернул огромную, великую страну с устоявшимся бытом, традициями, верой. Как же так: вдруг захлестнувшая, отравившая всех свобода всё смела, всё стерла на своём пути… Если писать вещь, она должна быть поистине эпической по размаху, ведь это судьба страны, неожиданно вздыбившейся волей и произволом, судьба, спрессованная в несколько бурных, гибельных лет. Всё это происходило на его глазах. Он видел свою деревню, меняющую лики от восторга до упадка, от надежд на сытую жизнь до убогого счастья лишнего отреза ситца и гвоздей, простых гвоздей.

Ему не давала покоя мысль, что «Евгений Онегин» Пушкина – та самая, эпическая вещь, в которой, как в волшебном кристалле, отражена вся его эпоха. Ах, Александр! Ты был не простой повеса. Надо рассказать о своей деревне, но как поместить в неё Ленина? Кто он там? Лик на портретах, висящих теперь вместо икон. Эта вещь должна быть нежной, как воспоминание юности, как запах травы, как воздух рязанских раздолий, когда взгляд блуждает по далёкой кромке леса, как пыль родной дороги, которую он так любил. Но Ленин там – не нужен! Поэтому решил писать сначала не «Евгения Онегина» своей эпохи, а поэму «Гуляй-поле». Она вместит всё: образ этого человека, Русь прежнюю, патриархальную, Русь новую, советскую. Конечно, его самого, возвращающегося домой спустя много лет, когда он чужд уже односельчанам, когда его не узнаёт никто, и дед дряхлый, и вся родня, и даже собачонка. Заливистым лаем, как Байрона, встречает она его у ворот. Но Ленин, сгибающий Русь и замахивающийся своими идеями на весь мир, – это лишь часть той реальности, в которой Сергей, как и все, барахтался, не различая берега… «Куда несёт нас рок событий». Ведь были силы, для которых крестьянство означало не простую грязь, которую надо обобрать и растоптать, подчинить гегемонии пролетариата. Этой силой, о которой складывали в народе легенды, был Махно.