Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Угнетало его сознание своей бездомности. Грандов, проживающий в коммунальной квартире с Галей, до безумия ревновал к нему свою возлюбленную, Лену Кононенко. И ведь было за что! Девушка таяла в присутствии поэта. Следующим летом она, влюблённая, пока Сергей спал, рано утром сбегала и купила букет васильков. Было солнечное утро, косые золотящиеся лучи пронзали всё в комнате. Разложила синие цветы вокруг золотой головы. Когда проснулся, глянул вокруг васильками своих глаз, очень удивился и рассмеялся радостно. Весь день потом ходил в светлом настроении. Ему вспомнилось, как Исида вплетала в его волосы весенние ландыши.

Всеми правдами и неправдами Грандов добивался выселения Есенина. Предупредил Галю, что «напишет заявление в ЦК партии, чтобы его выслали за пределы РСФСР как вредный элемент». Благодетельница Берзинь и в этом Сергея обнадёжила. Обещала выбить ему собственную комнату. После этого он окончательно к ней расположился. У неё были голубые глаза, хотя отнюдь не детски наивные, как у Исиды. «…Её взоры, как синие дверцы. В них любовь моя, в них и сердце». Пустой стишок, а даме будет приятно. Обязательно надпишет Аннушке книгу, непременно!

В конце марта Исида вернулась на Пречистенку. Это место всё было пропитано её воспоминаниями о Сергее. Быть там было невыносимо. Хотя она сразу включилась в преподавание мастерства танца девочкам, а точнее, просто умения двигаться, как дышать, она не чувствовала былого удовлетворения. Новые порядки, заведённые Мирой, её угнетали, словно она была дорогой, но чужой гостьей в собственном доме. Хотелось уехать. Несколько дней подряд она подолгу гуляла в центре Москвы, спускаясь по Пречистенскому бульвару на Воздвиженку, а оттуда – к Кремлю. Чтобы в бездумье бесконечно смотреть на слепящий блеск золотых куполов, пытаясь навсегда запечатлеть их в своём сердце. Всё, чем она жива была сейчас, – весеннее солнце на кремлёвских куполах.

Взяв часть заработанных на гастролях денег, Исида решила ехать в Северную столицу, чтобы просто развеяться. В конце концов, это её деньги! А на гастроли она ещё поедет, всё лето впереди.

Похоже, у Сергея не было иного выхода, кроме как прямо из кремлёвской больницы отправиться домой к другу Аннушки, пламенному большевику Вардину. Нечего было и думать о возвращении в Брюсовский переулок, поскольку Грандов организовал против него целую кампанию, угрожая Галине устроить её увольнение из газеты «Беднота» и таким образом выселение из комнаты в доме «Правды». Чернобровая Галина ходила хмурая: она была не в восторге от того, что любимый будет видеть Анну Берзинь чаще, чем её. Тем не менее Галина понимала, что не в состоянии что-либо изменить.

В последний больничный день, двадцатого марта, Сергей, по уговорам той же Берзинь и врачей «кремлёвки», посетил клинику 1-го Московского университета и профессора Петра Борисовича Ганнушкина. Собственно, это была короткая, счастливая встреча. Вспомнили Париж, тот самый день знакомства, который был очень дорог обоим. Ведь так тепло становится сердцу, когда в долгой, холодной разлуке с родиной вдруг встречаешь земляка. Он рос в тех же рязанских полях, смотрел на ту же Оку, любимую, мощную, неудержимую в весеннем разливе. Поцеловались трижды, по-русски. Сергей рассказал, что его мучает, всю свою жизнь на этот момент рассказал. И что от милиции скрывается, и что суд, как меч, над головой, а в сердце пусто, уцепиться не за что. Была любовь, да вся теперь в стихах – горьких, как водка, и нежных, как прикосновение ромашек к щеке. Он всё отдал стихам. Слава – прах от праха. Да, он знает, что поэт – это не просто тайна Слова, это перелитая в стихи судьба. Слово само по себе стоит дорого, но важнее то, что стоит за ним. Если кровь твоя – ты поэт, настоящий поэт. За границей он не нужен. Там он лишь шут, пьяница и охальник, достойный кутузки, а не божественной Исиды. Горько усмехнулся. Он лучший в России, и что? Что ему это дало, кроме постоянного страха смерти? Его не помилуют, устроят показательный процесс над «антисемитом». А ведь он, когда пьян, в друге врага увидит, не то что жида. В советской стране его стихи – это кабацкая грязь. Их любят люди, но травят сверху. Какой вой газетная шелуха подняла! Иногда он даже задумывался, зачем в Россию вернулся…

Пётр долго молчал, сдвинув глаза в одну точку. Была у него такая привычка. Потом сказал:

– Вернись к корням. Это вечное. Наша Рязань. Про маму напиши.

Растроганный, Сергей кивнул.

Вардин просто выпроваживал друзей Сергея, которые приходили в гости. «Ему некогда с вами шататься по кабакам. Он пишет». Дверь захлопывалась. Так ушли ни с чем Клычков, Аксельрод, Сокол, даже Мотя Ройзман. Сергей действительно писал. Илларион Вардин имел твёрдый характер и на всё – своё собственное мнение. Все двадцать дней, что Сергей провёл у него, твердил одно и то же: «Пиши о светлой жизни, о будущем, о Советах пиши! Иначе тебя выкинут из литературы и из жизни! Жить хочешь? Слушай меня…» Сергей хмурился, кивал, предлагал лучше выпить «вооон того вкусного коньяка, что хранится в буфете». Пили немного. Снова говорили.

Именно тут, в шикарной квартире Вардина, Сергею пришла замечательная идея возродить эпистолярный жанр в стихах, как у Пушкина. Он не просто напишет о матери, он напишет ей письмо. Но нет, конечно, он может писать лишь о бабушке, как о маме. Она ведь была его мамой. Никогда в жизни не было так больно, когда та умерла. Было ему лишь одиннадцать лет. Он помнит все её привычки, жесты, молитвы, походку, нежную улыбку, слабую, как отсвет церковных свечей. Всё бы отдал, чтоб обнять сейчас её колени, как в детстве. Пешком бы пошёл до Рязани, чтобы вернуться в то время, в избушку на окраине села, пусть все мечты – дым, пусть многое не сбылось, что мечталось, пусть… Вот если бы она могла его ждать сейчас, просто ждать его. Выходить на дорогу и ждать. Сейчас она была бы совсем старой… Вспомнил её зимнюю одежду и валенки – одни на всех в доме… Ах, как же назвать эту одежду… Шушун. Совсем по-старинному. Даже неловко, что так по Пушкину. Жизнь его – пропащая, в кабацком чаду. Сколько ещё отпущено? До подлой драки. Бабушка была лишена корысти совершенно. Даже для матушки и папаши он сейчас – лишь опора, дойная коровёнка: им нужны деньги и ещё раз деньги, чтобы жить без хлопот, достроить дом. Только бабушке Наталье ничего от него не было нужно, лишь гладить вихры волос. Ах, Сидора, она тоже любила его, как бабушка, с материнской звериной силой.

Когда собирался уходить от земляка Ганнушкина, тот сказал: «Я тебе справку дам. Как охранную грамоту. Только ты всё же побереги себя…»

Секретарша печатала на машинке под диктовку. Ошиблась: написала в фамилии великого психиатра одну «н».

Сергей прочитал бумагу, улыбнулся: смысл её был, как в знаменитом письме кардинала из книги Дюма «Три мушкетера»: «То, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказу и на благо государства. Ришельё». Справка Ганнушкина лишь отличалась по смыслу, а функции её были вполне схожи. «С. А. Есенин, 28 лет. Страдает тяжёлым нервнопсихическим заболеванием, чёрной меланхолией, выражающейся в тяжёлых приступах расстройства настроения и навязчивых мыслях и влечениях. Означенное заболевание делает гр. Есенина не отдающим себе отчёта о совершаемых им поступках. Проф. Ганнушкин».