Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Зал ждал. Исида знала: она должна. Она танцует в Кремле. Увы, теперь её тело способно выглядеть прекрасным только в непрерывном движении, если она отдаст душу танцу. Она отдаст. Всё, что сможет. К сожалению, среди зрителей она не увидит Езенин. Он забыл о ней. Выпила полстакана водки и вышла.

Нейдер пытался удержать его силой, урезонивал, что выступление скоро окончится! Он знал, что, увидев Сергея, Исида бросит всё, даже тысячный зал. Сергей обещал. Только посмотреть, одним глазком, из-за кулис…

Пыльная, тяжёлая портьера. Почему-то подумал, что эта пыль ещё с царских времен. Глаза его наполнились её движением. Не выдержал, сложил руки рупором, громким шепотом позвал:

– Исииидаааа!

Нейдер тащил его назад…

Исида услышала сразу, поклонилась зрителям и бросилась к нему. Через секунду он уже касался мягких, лебединых рук. Она не верила глазам. Обнять его не могла, только смотрела – сердце рвалось к небу, в глазах был туман.

В гримёрке нежно коснулась его груди, где сердце, сказала Нейдеру:

– Вот здесь у него Бог… А вот здесь – здесь чёрт!

Указала на его широкий лоб, скрытый пшеничными кудрями.

Сергей рассмеялся весело.

– Сидора! Наоборот, глупая девчонка! Наоборот!

Потом поехали на Пречистенку. К зрителям Исида больше не вышла в этот вечер.

Уходя утром, Сергей обещал вернуться.

Вернулся он через три дня. Не один, а с сестрой Катей. С первого взгляда Исида поняла, что всё, это конец. Он был чужой, будто играющий роль, немного пьяный.

Гости Исиды сидели за большим столом. Сергей обошёл всех. Вокруг. Пальто не снял, только шапку. Заставил Катю петь рязанские песни. Та тянула тоненьким голоском грустную мелодию.

Все молчали.

Исида вышла в коридор. Ей казалось, она сходит с ума. Тёрла отчаянно себе виски.

Катя едва смогла осилить одну песню. Видя реакцию окружающих, испуганно замолчала. Вообще не могла заставить себя открыть рот, как брат ни уговаривал.

Исида видела, как смотрят на неё гости. Они знали о всяких неприятностях в их отношениях, но тем не менее сидели в оцепенении.

Разве они все знают, что он на самом деле ангел?! Ангел! Им видится, что он дебошир, к ней относится, как мерзавец. Исида была в отчаянии. Нельзя удержать ангела. Его крыльям и Европы мало, и Америки. Они не вмещаются в тесные стены особняка на Пречистенке. Только её сердце всё примет, всё вместит.

Нейдер смотрел с болью. Он наконец понял неправду и наигрыш в поведении Есенина. А в Кремле, за пыльной портьерой, – вот тогда он был настоящий.

Сергей кивнул в сторону коридора:

– Что-то хозяйка не угощает…

Налил себе и выпил залпом. Катя готова была разреветься. В глазах её была мольба: уйти бы скорее. Огляделся. На высокой стеклянной горке – его собственный бюст работы любимого друга, Сергея Конёнкова. Тёплое дерево сохранило те мгновения, когда позировал ему на Пресне. И взмах руки, касающейся копны волос, и готовые сорваться с губ строки. В дереве застыло даже больше, чем движение, – порыв, стихийность. Никакой гладкости, завершённости. Целые поверхности так и остались внутри дерева. Глаза без прорисовки зрачков, а потому они будто растворены в лице, отражают небо. Вдохновенное лицо, поднятое вверх. Казалось, работа незакончена, как жизнь самого поэта.

Придвинул стул к горке. Качаясь, едва взобрался. Все ждали – упадёт, точно… Слез спокойно, прижимая свою перевёрнутую копию. Усмехнулся, обвёл взглядом стол… Кивнул:

– Адью!

Катя засеменила следом…

Порой он думал, что пьяницам на Руси всегда всё прощалось, как, впрочем, и юродивым. Он часто прикидывался пьяным. Об этом знали только самые-самые близкие друзья да парочка буфетчиц в «Стойле». Он так развлекался.

Если б не такие номера, казалось ему, задохнулся бы от скуки. Горько – сердце не верит в любовь, нет и к Богу ни любви, ни веры. Надежды для него тоже нет. Что за страна, его родная сторона! Вокруг серость и мразь. Надо всё раскрасить вокруг, разыграть публику, а мрази в глаза высказать всё, ведь он пьяный – что с него взять?! Рассказывал приятелю, Моте, одному из тех евреев, которых знал давно и очень любил, что обижен на буфетчицу Гартман. С перепугу или из умысла давала на него показания в милиции, когда его провоцировал на скандал некий Майзель. Его тогда, девятого февраля, забрали в отделение, допрашивали и завели очередное дело. А он и отдалённо ни в чем виноват не был. Просто возмутился и послал этого Майзеля по матушке. Вот и сказал Моте, что хочет эту Гартман проучить.

Только разве он способен был на зло злом ответить…

Сергей растрепал волосы, «опьянел» вдрызг на глазах изумлённого Моти. Велел вести себя под руки. В таком виде выползли из внутренних помещений «Стойла». Посетителей почти не было. Сергей рванулся из рук Моти к стойке, где стояла буфетчица, и хриплым голосом гаркнул, что перебьёт сейчас все бутылки. Гартман ахнула от ужаса и нырнула за стойку.

Мотя чуть не умер от смеха.

Сергей спокойно подошёл к зеркалу, вынул любимый белый гребешок, расчесал всклочённые волосы. Затем надел шапку, запахнул шубу и, кивнув буфетчице, выглядывающей из-за стойки, бросил ей, сделав жест, будто приподнимает шапку: «Гуд бай, мадмуазель!» Вышел, тая в глубине глаз усмешку.

Ещё развлекался так. Когда в «Стойле» работала Нина, делал ей знак. Она приносила белый фарфоровый чайник, в котором тогда подавали водку, а ещё – нарезанную ломтиками селёдку и ржаного хлеба.

Любители скандалов не сводили с Сергея глаз. Что сейчас будет: безобразие, дебош?

Наливал себе полный стакан, выпивал залпом. Быстро отламывал хлеба, жадно занюхивал. Наливал снова. Пьянел на глазах.

Между тем в чайнике была содовая вода…

Как-то раз в это самое время пришла проверяющая комиссия во главе с представителем Моссовета. Оказывается, отчёт по кварталу не сдали. Надо было срочно подписать.

Мотя Ройзман выглянул в зал – там пьяный Есенин. Куча публики. Члены комиссии сказали, что ждут пять минут, потом выписывают штраф. Мотя поставил на отчёте круглую печать «Ассоциации вольнодумцев». Вышел в зал, подсел к Сергею. Тот налил ему «водки», заставил выпить. У Моти глаза на лоб полезли. Но только не от горькой, а от смеха.

Натуральным голосом захмелевшего человека на весь зал Сергей требовал немедленно уху из стерлядей, немедленно! Нина, подыгрывая ему, сказала, что стерлядь кончилась. Мотя едва сдерживал хохот.

Покачиваясь, Сергей встал и, двинув в сторону внутренних помещений кафе, бросил:

– Закажите стерлядь… Я подожду…

Сергей очаровал комиссию. Разумеется, из-за того, что был кристально трезв. Штрафа с «Ассоциации» не взяли. Да и «пьян» он был ровно до выхода из зала «Стойла», сбросив маску для дела.