Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Стихотворение он переделывал год спустя, когда дописал эту концовку.

Суд был назначен на двадцать третье января, но Сергей продолжил лечение в санатории. Тем не менее усидеть там не смог. За три дня до суда его снова задержали в кафе «Домино». Он швырял стулья и кричал, что, если жидам всё сходит с рук, почему ему нельзя?! В отделении милиции составили протокол и отпустили под подписку о невыезде.

Вадим Шершеневич писал Сандро Кусикову, что Сергей – конченый человек, спился, стихи – дрянь, слишком простые. И что он, Вадим, не терпит принципиальной глупости. Потому что Сергей снова скандалил, попал в отделение, но думает, что ему всё простится. Высылает ему в Берлин через любимую подругу Юлию Дижур новый журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном», третий номер. Там много стихов Есенина и даже статья о нём.

Странное чувство испытывал Сергей, глядя на восковое, широкое лицо мёртвого Ленина, возле которого простоял около часа. Монголоидный разрез глаз, чёткие скулы, огромный лоб. Что в нём было? Безмолвный сфинкс. Теперь он – действительно умер, хотя был мёртв уже давно. Теперь о нём уже не скажешь: «он распластал себя в революции». В нём, в его личности, он чувствовал загадку. Решил создать поэму. Только он напишет не оду-величание, а именно вот эту загадку…

Просиживал всё время в пивных, в обществе Лёшки Ганина. Тот приводил с собой кого-нибудь ещё. Художников, каких-то безвестных сочинителей, мечтателей и даже одного профессора. Все разговоры крутились вокруг одного и того же: судьбы России. Сергей числился в санатории, потому что надо было во что бы то ни стало избежать скорого суда. Думал: пройдёт какое-то время, шумиха вокруг него и его друзей поутихнет, главное, чтобы суд не сейчас, когда такая истерия в газетах. Лёшка негодовал, захлёбываясь, рассказывал, что творится в глубинке, что нэпманы жиреют, но только в Москве… Расплёскивал пиво, объясняя, доказывая, что нельзя сидеть сложа руки и смотреть, как Россия катится в пропасть! Когда же Сергей спрашивал, что он предлагает, на минуту задумывался, поникал головой, а потом с горящими глазами говорил, что придумает. Но только нужно, чтобы сила протеста шла из низов, но не от тупых работяг, которым нынешняя власть по нутру, а от истинных интеллигентов от сохи, тех, кто умеет думать, всё понимает и всё-всё видит. Сергей сомневался: «Много ль таких найдёшь?» Лёшка доказывал, что главное – начать. Потом другие потянутся. Людям надо раскрыть глаза, они попросту не видят. Нужен манифест. Он его напишет.

Теперь каждый раз Сергей зорко смотрел по сторонам: вдруг кто подслушает? Наученный горьким опытом, придирчиво относился к тому, что пил. Лучше лишний раз пропустить. «Нам разве вино нужно? У нас и так дури – своей – без вина хватает».

Из-за того, что он не сидел на одном месте, скрывался, прятался в санатории, письмо дорогого друга, скульптора Конёнкова, затерявшееся в ворохе Галиных бумаг, нашёл только сейчас. Тот писал, что сегодня, восьмого декабря, в семь двадцать, отбывает в Америку. Что ему грустно уезжать, не простившись с ним, что заходил несколько раз, да так и не застал. Что он, Сергей, совсем забыл его. А он его по-прежнему любит…

Сергей расстроился. Он сразу понял, что это означает: друг не вернётся из Америки. Тоска сжала сердце, которое шепнуло, что не увидит он больше его. Вспомнилась последняя встреча. Как он сразу, ещё тогда не понял, что она – последняя?! Самый конец лета, ускользающие, ласковые деньки. Сергей был счастлив тем, что вернулся в Россию, тем, что порвал с Исидой. Он был ещё полон ею, её силой, до краев, ему казалось, что так будет всегда. Он ещё нёс в сердце её любовь, но тем слаще было уходить. Казалось, впереди открывается сумасшедший простор жизни, надежд, свершений. Уже в России, где его Слово могут понять и принять.

Конёнков привел их, большую шумную компанию, в своё любимое место в Филях. Вроде близко от Пресни, но возникало такое чувство, что город остался где-то далеко. Москва-река делала тут огромный, широкий разворот. Природа, деревья, воздух – всё наполняло восторгом и радостью. Конёнков показал любимый им утес – прыгать с него в воду было настоящим удовольствием. Накупались, наплавались, насмеялись. Обсохли, съели всю принесённую с собой снедь, запили самогонкой. Сергей сидел такой юный, сияющий, как подросток, что Конёнков не мог не любоваться им: его ладным телом, ловкими движениями, завитками ещё мокрых волос, чуть глуховатым голосом, которым подпевал затянутую кем-то песню. Думал, что он всё-таки отличная модель для его рук скульптора.

Когда шли обратно, розовый вечер уже крался за спинами на мягких лапах. Но был так тих и чудесен, что хотелось вдыхать этот розовый вечерний свет и мечтать, мечтать…

Сергей же почему-то резко переменился в настроении. Молчаливый, шёл, оглядывался изредка на закат. Конёнков спросил: почему пригорюнился? Пожал плечами, смущённо улыбнулся. Сказал, что закат не любит. И прочёл сразу:

С чуткостью большого художника и огромной душой человека Конёнков услышал больше, чем просто значение этих строк. Ему послышалась в них тяжёлая, неизбывная тоска, будто холодный, могильный ветерок смерти коснулся щёк… Как-то не вязался голос любимого друга с этим розовым, звенящим вечером. С этим юным, нежным лицом. Не в силах выносить, перебил стихи:

– Чего ты? Не рано ли?

Рассмеялся.

– Ничего. Не рано.

Но в смехе Сергея не было радости.

Теперь вспоминал этот летний день и этот разговор и видел: вот он, край.

Надоело ему быть в этом санатории – до зелёных чертей. В конце января выписался. Куда идти? Снова к Галине. Там загвоздка: Грандов требует его выселения как дебошира и антиобщественного элемента. Водит, мол, всяких лиц подозрительных в их коммунальную квартиру. Куда только исчезла его любезность, будто и не хлопотал об устройстве отдельной комнаты Сергею! Приревновал свою невесту к нему, Лену, и всё тут. Та же ревность и толкала его раньше хлопотать для Сергея. Когда понял, что по-хорошему не выйдет, решил по-другому сделать. Тем более момент подходящий с этим судом. Все живут бок о бок, сталкиваясь постоянно. Собрал для своей кляузы подписи всех жильцов, грозил Галине, что выселит её. Та стояла твёрдо, проявляла характер. Слушала молча, опустив зелёные глаза, спрятав кисти рук в рукава, по обыкновению. Потом сказала, что она тоже напишет, на него, Грандова. И ушла. Тот оторопел от такой наглости. Но у неё за спиной тоже есть кое-кто, серьёзные партийные кадры – отец подруги Яны, один из первых большевиков. Да и шеф бывший в ГПУ остался в знакомцах наверняка.

Идти Сергею было некуда. Сделать элементарное – получить развод с Исидой – он не хотел. Над головой навис суд, обвинение ужасное, грозящее вылиться в целый общественный процесс. Пресса сходит с ума, поливая его грязью. Ум его метался в поисках выхода…