Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Сам он ни к месту в новой жизни. Дело даже не в мелком пасквильном фельетоне, а в общем движении безликой серой массы вокруг, полностью подчинённой тому велению властей предержащих в стране, про которое Исида ещё в Париже кричала ему: «Твоя страна проклята!» Эта серая масса в литературе пыжится, извергая дурные стишки, рифмованную узколобую пролетарскую глупость. «Живей, рубанок, шибче шаркай». Души в них нет, талантишко – с пятачок сопливый, одно стремление вылезти в литературу. Имя таким стихотворцам – легион. Печатают же! Главное, чтобы тематика пролетарская была. Да плевать на них. Но почему его, лучшего поэта России, владеющего ключами от Слова, не пускают и на порог дома, где он – хозяин?..

Что за сумасшедший бред высказал товарищ Троцкий в своем программном заявлении? Вот где боль, вот где страх. «Нынешнее расположение гор и рек, полей и лугов, степей, лесов и морских берегов никак нельзя назвать окончательным… Человек будет серьёзно и не раз исправлять природу… Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективноэкспериментальной… Человеческий род… станет объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки». Как к этому прикажите относиться?! Кому нужны эти его заграничные впечатления, если дома такое творится?! Первый, кому они не нужны, – он сам.

Сейчас видел себя ясно, как и всегда, кто он. Строки – «Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт» – давно воплотились в явь. Но дело даже не в том, что чувствовал: его голос знают, любят самые разные, простые люди, его слышат и узнают, вместе с ним готовы плакать его слезами. Он в себе такую мощь начал чувствовать, такую силу, словно сердцем своим мог обнять всю Россию. Но эта сила вливала в него такую же огромную, необъятную боль, чёрное отчаяние и горечь. Разве у него нет глаз и он не видит, что происходит вокруг?! Кто родиной его правит? Жиды! Они везде, а русских теснят. Хуже – сумасшедшие жиды. Дегенераты, готовые стереть его любимые реки и долы с лица земли. Как так получается, что за обвинение в антисемитизме теперь спокойно могут к стенке поставить? Почему им везде дорога открыта, а русских никуда не пускают? Во всех комитетах и комиссариатах – евреи. Кругом они! Интернационализм! Слово-то какое уродливое. Только на деле интернационализм этот однобокий слишком. Сказать хоть фразу одну против теперь страшно – осведомители кругом, он знает. Чего стоил тот вечер в далёком Бронксе. Да и в Берлине, и в Париже он чувствовал некое их присутствие, в глаза смотрел каждому: друг или нет? Хуже всего, когда в старых, испытанных тяжёлыми днями друзьях вдруг видишь предательство и ложь. Эх, Сандро… Что уж говорить про Москву! Он и друзья его официально теперь тут, на родине, лишь попутчики в литературе, как пожелал окрестить их товарищ Троцкий. Вроде и по пути, а вроде и в любой момент пинком. Все эти пролетарские писаки, Безыменские всякие, тупы беспросветно, а мнят себя причастными к великому. Так ладно бы против него, но они поднимают свой голос против всего истинно русского, уродуют родной язык. А его, Есенина, оскорбляют и всячески принижают его достоинство как поэта и как человека. Хуже всех из них «маленький картофельный журналистик», «который часто подписывается фамилией Сосновский». Он такой же Сосновский, как он, Есенин, Фридман. Картофельный – потому что выбился в люди на страницах газеты «Правда», публикуя репортажи об успешном сборе урожая картофеля. Сразу после этого он решил, что пора брать быка за рога и лезть в литературную политику… А каковы его статьи! «Жёлтая кофта из советского ситца» – направленная против лефовцев, «Кто и чему обучает нашу молодежь», «Новейшая русская литература» – содержащие критику Андрея Белого, Максимилиана Волошина, Константина Бальмонта. Сам же этот журналистик имеет «столь же близкое отношение к литературе, как звезда небесная к подошве его сапога». «Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живём» – так начал он свою статью, озаглавленную «Россияне». Только почему они все не могут понять, что он никогда не причислит себя ни к кому. Никогда не подчинится, не станет частью целого, не будет плясать под пролетарскую дудку! И хомут на себя не позволит надеть! У него собственная литературная политика – он сам!

В этот день праздновали пятилетие Союза поэтов. Сергей искренне не понимал: зачем все эти даты? Их у нас так любят отмечать. Годовщины революции, парады на Красной площади, праздники союзов, день труда. Кто сказал, что он должен там стихи читать? Противно это всё. Ни одного человека там родного нет. В глаза улыбаются, а за спиной мерзости пишут. Слушать все эти урабодренькие речи горько и гадко. Никому он там не нужен со своей болью и тоскующей сиреневой душою. Куда скрыться? В кабак. Позвал друзей. Настоящих, тех, кому эта фальшь и подхалимство перед власть имущими так же отвратительны, как ему самому. Там, в кабаке, хотя бы можно обсудить долго и нежно лелеемые им планы об издании собственного журнала. «Вольнодумец» – такое он придумал ему имя. Он сам денег даст. Вот только ушли в безвозвратное, счастливое прошлое те времена, когда они печатали свои книжки, изобретая для этого самые невероятные способы. Тогда в стране не хватало хлеба, свирепствовали холера и тиф, а Поволжье оскалилось людоедством, не говоря уже об отсутствии бумаги. Что же теперь?! Все возможно – и невозможно ничего. Все эти Сосновские промывают мозги молодому поколению. Некому привить молодежи хороший вкус и правильный взгляд на мир. Гумилёв расстрелян. Ему, Сергею, никогда не нравились стихи этого сноба. Но вкус у него был.

День двадцатого ноября 1923 года выдался на редкость слякотным и унылым. С пасмурного неба не падал даже дождь, а висел, как мокрая пелена, мельчайшими, колкими каплями засыпая глаза. Было градусов восемь тепла. Сергей сидел, уперев локти в стол, сжав руки в кулаки, подняв плечи. Наклонился и смотрел с жалостью и пытливой жадностью в глаза старинного другана, Лёшки Ганина, того самого, у которого из невест увёл Зинаиду, когда на Соловки ехали гулять. Ох… Теперь туда не гулять везут! Бездомный, Ганин ночевал, где застанет ночь, надеясь на несбыточные мечты издания своих стихов. То, что они несбыточны, – Сергей видел ясно, но Лёшка не понимал этого, увы. Стихи его – чепуха. Вспомнилось любимое словечко Исиды – «чипука». Нестоящие стихи. Идей в голове – сума, в сердце – кипучая лава возмущения всем тем, что происходит в России. Этим они схожи. Хоть есть с кем душу отвести. Он кормит его, Лёху, почти каждый день и будет кормить, пока сможет. Что ему, жалко? Тот без него пропадёт. И ночевать к Гале он его уже водил. Пусть сдвигает недовольно густые мальчишеские брови. Любит его – пусть любит и его друзей. Исида в этом отношении была замечательная, вот уж у кого русская душа насквозь, нараспашку вся. Никто ещё голодным от неё не ушел. И ночлег – каждому, кто просил.

В пивной на углу Мясницкой и Чистопрудного бульвара было дымно и смрадно. Какие-то нелепые лозунги, совершенно неуместные, резали кумачом глаза. Друзей в компании сидело четверо: помимо Сергея и Лёшки, ещё два поэта крестьянского направления, старинные знакомцы – Сергей Клычков и Пётр Орешин. Думал о них Сергей тепло: русские они, свои в доску. На них можно положиться, они настоящие друзья. Взяли по литру пива. Оно было невкусное, совсем светлое, будто разбавленное. А спиртом отдавало. Сергей ругнулся: проклятые нэпманы! Разве стоило затевать революцию, все эти лозунги, реки крови. Хорошенький обман для глупцов, а подлецам – порядочный улов! Он уезжал за границу из голодной Москвы, серой и унылой, а вернулся – не поверил глазам. Все улицы пестрели самыми разнообразными вывесками, купить можно было всё: от пятновыводителей до дорогих духов, от модельной одежды до редких сортов чая. Выбор книг был огромен и разнообразен. Нувориши гуляли в «Ампире» сутки напролёт, сорили деньгами, точно день этот – последний. Зная политику власть имущих и их скорость на расправу, они были вовсе не так уж не правы. Очень быстро снова появились богатые, очень богатые, бедные и оборванцы. Похоже, беспризорников стало ещё больше, только теперь они мечтали, «по-мальчишески, в дым», не о высотах духа, а о пригоршнях золотых червонцев и роскошной жизни, о тучных садах Туркестана и модном прикиде. Всё равно эти мальчишки вызывали у Сергея злой восторг. Вырастут – будут силой! Что, его бывший возлюбленный друг, Толик, не накопил денег в таких условиях? Да он не поверит. Обижал его сестрёнку, не помогал ей. Деньги больше, чем его, Сергея, любит, вот и всё… НЭП. Нет, это было не возращение нормального рынка, это была безобразная пародия на прошлую, устроенную и налаженную жизнь.