Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Нейдер позвонил и сообщил, что договорился о гастролях в Белоруссии. Всё твердила про себя странное название города – Витебск.

Сергея она больше не видела, хотя и знала, что живёт он совсем рядом. Это согревало её и давало призрачную, глупую надежду. Она часто стояла у окна, наблюдала движение, но среди людей никак не могла поймать знакомую походку.

Сергей узнал, что она уехала в Москву. Об этом ему какой-то приятель сообщил. Сразу же прогулки в Летнем саду потеряли всякий смысл. Он словно опустел, хотя дорожки, скульптуры были всё те же. Терпсихора наигрывала себе на лютне, а Нимфа стыдливо закрывала свои стройные ноги. Свежая, радостная зелень новой весны так и лезла в глаза. С Невы дул свежий ветер.

Надя стонала по ночам. Было слышно через двери. Видимо, срок родов близился. Сашка написал гневное письмо Галине, чтобы успокоилась. Где это она видела у Сергея галлюцинации? Какие дебоши? Она вообще о ком говорит?! Сергей пополнел, пишет поэму о Петре, много гуляет.

Каждый день его начинался одинаково: до двенадцати он писал, потом тщательно, как всегда, одевался, брал неизменную трость с белой ручкой и отправлялся на прогулку. Писал «Песнь о великом походе». Изначально придумал другое название: «Баллада о кожаных куртках». Ведь кожаная куртка – это символ, неизбежный атрибут красного комиссара. Знаменитый фотограф и его дочь сделали несколько снимков Сергея в окружении тех самых ленинградских «рыцарей образа». Скоро поэту стало очень скучно в Питере…. Нева под окнами дома. Выходишь – и оказываешься на набережной. Через Летний сад и Марсово поле по Екатерининскому каналу в Госиздат. Там у Ионова весь день. Ему очень важно наладить с ним отношения, ведь человека надо «обхаживать», как любил он всегда говорить. Кроме того, сестра Ионова замужем за самим Зиновьевым, любимцем Ленина. Правда, какой он Ионов. Бернштейн его фамилия. А у Зиновьева – мать еврейка, значит, он тоже чистокровный еврей. Главное – скоро выход «Москвы кабацкой».

Уверял всех и каждого, что в стихах он совсем ушёл от этой тяжёлой, мучительной темы. Теперь он будет писать иное, большое, эпическое. Да и сам он совсем иной нынче… Вот если б не эта чёрная грусть, что грызёт его… Но про грусть он никому не рассказывал. Часто думал, что любит этот ветреный, могучий город, колыбель новой России.

Вова Эрлих и другие питерские «рыцари образа» разнообразили его одиночество в доме Сашки на Гагаринской. Потому что хозяин уехал, а семья вся его и даже поэтесса Надя были на даче, под Питером. Нечего в городе делать летом, воздух не тот. Быть один Сергей не умел и не любил, поэтому очень приблизил к себе Вову. Делился мыслями о том, как писать, о себе, о том, что пьёт он на самом деле от робости, потому что до жути стесняется чужих людей. В общем, рассказывал обычные небылицы о себе, как Ветлугину в бытность свою в Америке. От скуки и от грусти. С этим действительно не так страшно жить. Хотя это ещё одна маска. Сколько их у него? Пусть себе. Они потом мемуары напишут. Напишут!

Что его тут держало? Он ждал денег, каждый день ждал. В Госиздате обещали: вот-вот. И пшик! Две недели – как привязанный: ни пообедать нормально, ни выпить, ни друзей пригласить. Хуже – на курево не было. Стреляли каждый раз на скромный обед. Сергей смотрел на Вову. Моложе тот его всего-то на семь лет, но юный. Ведёт себя, как мальчишка, весь в надеждах о славе. Он и сам когда-то таким был. Но теперь он бесконечно стар. Между ним и Вовой – пропасть. У него всё кончено, вся жизнь выпита. Что ж ему сделать, чтоб вернуть себе вот такой же, бесшабашный кураж? Вспоминались все их проделки с имажинистской братией и Толиком. Как улицы переименовывали, как бумагу для книжек своих в самые голодные дни доставали, как деньги обесцененные подводами возили. Вот бы снова туда, в ту юную, взбалмошную жизнь, когда всё впереди. Когда он ещё не встретил своего Чёрного Человека, когда ещё не понял, что слава – глупый мираж, а мир за пределами России – духовная помойка, полная умерших гениев. Похудевший, довольный этим, смотрел на Вову. Ведь завидует ему этот мальчик, и очень крепко, а чему – и сам не знает. Работай, много учись – только в этом счастье поэта. Выуживал из кармана крошечный бычок, пытался им затянуться. Смеялся. «А без денег я себя совсем другим чувствую! Молодею! Ей-богу, молодею!»

Как-то выглянул в растворённое окно, дышащее тёплым летним ветерком. Там мальчонка через двор бежит, только пятки сверкают. Окликнул, велел у соседа гитару попросить. Страсть как песни захотелось. Мальчишечка заработал двадцать копеек серебром.

– Спой мне, Вова. «Шарабан» спой.

Была такая блатная песенка про воровку. Ловкачку, знающую, что такое жизнь, из тех, кто умеет подниматься с нуля. Ох, любит он чувственный перебор этих струн…

Грустный, отчаянный, разрывающий грудь мотив.

Ком застрял в горле. Где она? Ещё в апреле вот здесь, совсем рядом, он обнимал её, смотрел в синие брызги её глаз. Сейчас у неё другой. Он знает! Ужасно хотелось рассказать об этой своей муке. Что любит он одну девчонку-шарлатанку, к тому ж американку. Ну и что, если ей далеко за сорок, от этого она не перестаёт быть ужасной девчонкой, авантюристкой самой высшей марки. Она во всем его достойна. Но разве Вове такое расскажешь? Она настоящая, отчаянная хулиганка и воровка – украла его буйную голову. Увы, не сердце – голову. То, что у него от Бога. Пусть бы поганое, чертячье сердце. Она может сделать всё что угодно – мир перевернуть, взять кредит на миллион – лишь силой своих глаз. Никого не боится. Решил подпеть, а слов-то не знал… Вставил строчки каких-то старых стихов. Вова сразу смолк, только слушал…

Мотив лился, лился, казался бесконечным, как восточная мелодия. Вова старался как можно дольше её наигрывать.

Стихи запоминал, едва дышал, так слушал. Подхватывал только припев.

Вспомнились все их поездки – Париж, замки Рейна, любовь Исиды к авто, к быстрой езде. Её не могла удовлетворить никакая скорость. «Скурри, скурри», – звучал в ушах нежный голос. Он причинил Исиде много боли… А ещё её уверенность, что непременно погибнет в машине.

Сергей опять расчувствовался. Вова смотрел на него, не отрываясь, дергал струны…

Слёзы были горячие. Едва прохрипел:

Продолжать не мог, упал спиной на диванные подушки, слёзы заливали лицо, рот.