Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Посмотрел внимательно вокруг – как всё-таки изменилось его село! На колокольне нет креста. Зычный густой звон уж не разносится вдаль по ветру. Быт – самый простой, бедняцкий. Вспомнил, как спорил с батей, восхваляя новую власть в 1918 году. Вспомнил – и стал ругать. Но тот резко запротестовал: «Советская власть – очень даже хорошая, по нутру она. Вот бы заиметь, чего в хозяйстве не хватает: девчонкам – ситцу, гвоздей для дома…» Сергей вздохнул: о чём тут говорить? Чужой он здесь, никто его не понимает. Тут жизнь мелкая: односельчане видят лишь то, что перед носом, а вширь не смотрят.

Сбежал к Оке. Лишь она не меняется, великая. Его не станет и всех, кто вокруг, а она всё так же будет течь, не изменяя даже русла веками…

Рыбалка Сергею не удавалась. Лишь весело звенели крошечные колокольчики на удочках. Вечером он писал или читал. Выбираться в зябкую росистость травы ему не хотелось. Вставал поздно, когда солнышко уже было почти в зените. Какая тут рыбалка? Он отделывал «Поэму о 36». Ему всегда казалось, что только крупные поэмы способны создать ореол истинной славы. Лирическое стихотворение – великая вещь, но разве в нём выразишь всё, что мысли кружит? В нём только настроение можно. «Песнь о великом походе» задумал давно, ещё в апреле, в Питере. Будет у него царь Пётр первым революционером. Вот тебе и связь времён, хотя… Царь он и есть царь. Болота питерские костями крестьянскими засыпаны. Победят простые ребята, те, которых коммунары в бой за светлую жизнь ведут. Вардин будет доволен. Анна Абрамовна удивится. Такую штуку у него с руками оторвут, даже в красных издательствах. Только он им не отдаст. Хотелось написать её как сказку – русскую, песенную, такую, какую в старину баяли, чем-то на «Марфу Посадницу», раннюю его поэму, похожую. Но не такую, попроще. Да и смысл важнее. Писать только дома можно, в родном амбаре, нет у него другого угла. Что в Москве, что в Питере – всякий тёмный люд, собачий, мешают сильно. Да и друзья хороши: им бы только гулять да слушать его. А писать когда? Ещё очень хотелось рассказать стихами всё то, что увидел в родном селе, ту глубокую пропасть, что легла между этим, новым временем, и всем тем родным, щемящим, глубоко хранимым в памяти детства, что и сделало его поэтом.

Вечерами подолгу сидел с сестрёнкой Шуркой на горе, у Оки, провожая редкие пароходы. Сумеречное небо и огни отражались в темнеющей воде, гудок огромной машины был густ и протяжен. Словно светящийся дом парит вдоль огромной реки. Кто в нём? Чувство уютное и одновременно тоскливое. Они проплывают навсегда – мимо. Как его собственная жизнь утекает вот так же – мимо него, вдаль…

Глубокой ночью все услышали слабый колокольный звон. Сразу повыскакивали, и вовремя. Занимался пожар. Снова в августе, как и пару лет назад, когда от дома Есениных остался лишь остов печки, страшный «верблюд кирпичный». В этот раз вся деревня помогала тушить дом на краю села. Выручил всех Ваня Приблудный: он заметил, когда ночью гулял. Как залезть на колокольню, не знал, поэтому стал кидать снизу камни. Звон был слабый, но народ проснулся.

Смерть давно по пятам за ним ходит, он это чувствует – ещё с Бостона. «Скоро, скоро часы деревянные прохрипят мой двенадцатый час…» Те самые, родные, домиком, с гирями. Можно ли обмануть «старуху»? Можно продлить песню. Это расплата. За славу. Ведь он хотел, как он хотел её! Ещё тогда, юным, безвестным, в письме этой дурочке Маше – нутро своё почерневшее открыл. Душу дьявол забирает тогда, когда человек готов её отдать. Как он – не за славу даже, а за дар поэта – «ласкать и корябать». За настоящий талант, за века и на века. Он с тщетой этой славы знаком. Неужели для него всё кончено? Неужели ничего нельзя исправить? Чаша выпита не до дна! У него осталось ещё время! Он будет бороться. Но иногда, особенно один, ночью, он чувствует панический, необъяснимый, животный страх. Это смерть. Тот, кто её чувствовал близко, никогда и ни с чем уже не спутает. Тогда он, стараясь не оглядываться и не думать, встаёт, включает свет и с книгой в руках ходит по комнате, читая вслух. Постепенно ужас отпускает. Ещё долго потом колотится сердце.

Какой же дурак, какой дурак… Сергей читал, и у него всё плыло перед глазами. «Мир и свободный труд народам». «Лёшка! Это называется контрреволюция!» В 1919-м и не за такое сразу к стенке ставили, без суда и следствия. Это тебе не жидов по матушке посылать. Ах, боже, боже мой… Дошёл до списка «нового» правительства. Увидел: «Министр просвещения: Сергей Есенин».

Сидели в пивной. Ну, уж кто-кто, а он знал, что и здесь могут быть о-о-очень большие уши!

– Ты дурак?! Лёшка, что ж ты делаешь?! Это, кроме меня, ещё кто-нибудь читал?

Ганин отрицательно мотнул головой и сглотнул тонким кадыком. Сергей подумал, что друг его, видимо, голодает…

– Вычеркни меня, слышишь! – старался говорить тихо, но волнение бросило краску на бледные щёки.

– Что хочешь делай, а меня там быть не должно!!!

Ганин обещал.

– Лёшка, мы же и так под судом, тебе что, мало?!! Меня провоцируют без конца. Оскорбляют, ждут, что сорвусь, им потеха, а нам с тобой – земля сырая. Мы ж на краю, неужели не понимаешь?

Ганин молчал. Сказал, что человека встретил. Тот обещал из-за границы помощь и деньги. Сергей побледнел.

– Иностранец, значит, читал, выходит? Так? И про меня – в «правительстве»!

– Если мы, самые простые люди – интеллигенция из низов – не поднимемся, тогда кто? Неужели тебя вот это всё, вот это, – обвёл руками заплёванный пол пивнушки, – устраивает?

Сергей за голову схватился. Сжимал купол светлых волос. Бормотал:

– Дурак… Ты дурак, Лёшка…

Но это были просто слова. Не для обиды и без фальши. Знал: Лёшка правильно слышит его сердце. Перед глазами проплывали картины их чудесного прошлого. Тёплая чайная в Питере. Половой приносит им белоснежную посуду. Рядом Зинаида и Мина Свирская. И Лёшка. Все веселы и молоды, влюблены и светлы. В голове полно идей стихов. Смех и шутки. Длинная набережная Мойки. Ветру нипочем не забраться под пальто, потому что внутри горячий чай и рядом красивая девушка, которая будет его, непременно его, а не Лёшки!

Друг звал его Сергунькой, а Зинаиде посвятил длинное стихотворение «Русалка». Сергей ревновал. В пику написал пару четверостиший Мине, сравнивал её смешные волосы с растрёпанными веточками берёз. Спорили, спорили до бесконечности. Можно ли так писать: «небо озвездилось». До хрипоты, чуть не до драки. С тех пор, когда начинался спор, Зинаида говорила: «Ну всё, снова „озвездилось“!» Сергей будто видел себя тогда: руки в карманы, поднятый воротник, ветер с Мойки, вдали – уходящие девушки, а Лёшка что-то говорит, говорит ему, такой серьёзный и милый. Неужели вот этот человек напротив, с таким страдающим, искажённым, исхудалым лицом, – это он?

Всё, написанное в этих тезисах смешным корявым почерком Лёшки, – правда, от первого до последнего слова. Что правит Россией – ими, русскими людьми, правит-погоняет– настоящая секта, извратившая все нормальные человеческие ценности. Они творят чёрную мессу над измученной их родиной. Право собственности, отменённое коммунистами, – естественная основа для роста всеобщего благосостояния. Множество сёл вымерло, заградиловки не пускали крестьян на дорогах, процветало людоедство. Мать спасала своё дитя от отца. Ели трупы и землю, умирали в жестоких муках. Ничего более страшного с Россией никогда не было. «Путём лжи и обмана, путём клеветы и нравственного растления народа эти секты силятся завладеть миром».