Вдали от безумной толпы - Томас Харди

Она рассказала о происшедшем простыми, спокойными словами, но они были сильнее любой трагической декламации и как-то отрезвили всех присутствующих. Еще ни в чем не разобравшись, уловив лишь общий смысл события, Оук выбежал из дому, оседлал коня и поскакал. Он проехал уже больше мили, когда ему пришло в голову, что лучше было бы послать с этим поручением кого-нибудь другого, а самому остаться дома.

Куда девался Болдвуд? За ним нужно было следить. Уж не помешался ли он? Или произошла ссора?

Как попал Трой в Уэзербери? Откуда он явился? Чем объяснить удивительное возвращение этого человека, которого многие считали утонувшим? Он был отчасти подготовлен к встрече с Троем, так как чуть ли не у самого дома Болдвуда услыхал о его возвращении; но не успел он обдумать это известие, как его оглушила катастрофа. Во всяком случае, теперь было поздно посылать другого гонца; он продолжал скакать, поглощенный этими волнующими мыслями, и даже не заметил, как милях в трех от Кэстербриджа обогнал широкоплечего пешехода, шагавшего вдоль темной изгороди в том же направлении, куда спешил и он.

До Уэзербери было не так близко, к тому же ехать приходилось в поздний час, в темноте, и прошло более трех часов после выстрела, когда врач, мистер Олдрич, переступил порог дома Болдвуда. Оуку пришлось еще задержаться в Кэстербридже, так как необходимо было оповестить представителей власти о печальном событии; тут он узнал, что Болдвуд явился в город и сам отдал себя в руки правосудия.

Войдя в безлюдный холл, врач очутился в полной темноте. Он прошел дальше и обнаружил в кухне старика, которого и начал расспрашивать.

– Она взяла его к себе в дом, сэр, – отвечал слуга.

– Кто взял? – спросил доктор.

– Миссис Трой. Он был уже мертвый, сэр.

Это сообщение ошеломило врача.

– Она не имела права так поступать, – заявил он. – Будет произведено следствие, и она должна была с этим подождать.

– Да, сэр. Ей так и сказывали, что лучше бы подождать, покуда все сделают, как положено по закону. А она и говорит, ей, мол, нету дела до закона и до всех следователей на свете, и она не позволит, чтобы тело ее любимого мужа валялось на полу и люди глазели на него.

Мистер Олдрич тотчас же поднялся на холм к особняку Батшебы. Прежде всего он увидел жалкую фигурку Лидди, она вся как-то съежилась и стала еще меньше за несколько часов.

– Что тут сделали? – спросил доктор.

– Не знаю, сэр, – отвечала она, всхлипывая. – Моя хозяйка все делала сама.

– Где она?

– Наверху. С ним, сэр. Когда его внесли в дом, она сказала, что ей больше не нужна помощь мужчин. А потом кликнула меня и наказала налить воды в ванну и велела мне: ложись спать, потому как у тебя совсем больной вид. Тут она заперлась в комнате одна с ним и никого из нас не пустила к себе. Но мне подумалось: подожду-ка я в соседней комнате, может, я ей понадоблюсь. Я слышала, как она больше часу ходила взад и вперед по комнате; только один раз она вышла и спросила свечей, потому как они догорели у нее до самых подсвечников. Она велела сказать ей, когда придете вы, сэр, либо мистер Сэрдли.

Тут вошел Оук с пастором; вслед за Лидди Смолбери трое мужчин поднялись по лестнице и остановились на площадке; кругом было тихо, как в могиле. Лидди постучала, и они услышали шелест платья Батшебы, ключ повернулся в замке, и дверь отворилась. Лицо у нее было спокойное и немного суровое; она напоминала ожившую статую Мельпомены.

– Ах, мистер Олдрич, наконец-то вы приехали, – произнесла она одними губами и широко распахнула дверь. – А вот и мистер Сэрдли. Все уже сделано, и теперь кто угодно может его видеть.

Она прошла мимо них через площадку и исчезла в другой двери.

Заглянув в комнату, где царила смерть, они увидели при свете свечей, горевших на комоде, лежащую в глубине спальни длинную прямую фигуру, закутанную в белое. Все вокруг было в полном порядке. Доктор вошел и через несколько минут вернулся на площадку, где его поджидали Оук и пастор.

– В самом деле, все сделано, как она сказала, – проговорил мистер Олдрич. – Покойник переодет и лежит, как полагается, в саване. Боже милостивый! Такая девочка! Да у нее, должно быть, душа стоика!

– Всего лишь сердце жены, – прошелестело у них за спиной. Все трое обернулись, перед ними стояла Батшеба. И тут же, словно доказывая, что до сих пор она держалась лишь силой воли, она молча опустилась на пол к их ногам. Казалось, на полу темнел лишь неясный ворох одежды. Стоило ей осознать, что больше не требуется нечеловеческого напряжения, и силы ее окончательно покинули.

Ее отнесли в смежную комнату, и медицинская помощь, уже бесполезная для Троя, оказалась весьма нужной для Батшебы, которая то и дело теряла сознание; некоторое время ее здоровье внушало серьезные опасения. Больную уложили в постель. Узнав от доктора, что она уже вне опасности, Оук удалился. Лидди дежурила в комнате Батшебы и в долгие, томительные часы этой злополучной ночи слышала, как стонала ее хозяйка и глухо шептала:

– Ах, это я во всем виновата!.. Разве я могу жить?.. О боже, разве я могу жить?..

Перенесемся на несколько месяцев вперед и представим себе ветреный мартовский день: ни солнца, ни мороза, ни снега. На Иелберийском холме, примерно на половине пути между Уэзербери и Кэстербриджем, там, где большая дорога проходит по самому гребню, столпилось множество людей, почти все смотрели вдаль, в северном направлении. Тут были и зеваки, и группа копьеносцев, и двое трубачей, посреди дороги стояли кареты, в одной из них восседал главный шериф. Среди зевак, которые взобрались на верх откоса, образовавшегося при прокладке дороги, было несколько мужчин и подростков из Уэзербери, в том числе Пурграс, Когген и Каин Болл.

Через полчаса в той стороне, куда были устремлены все взоры, показалось легкое облачко пыли, и вскоре дорожная карета, принадлежавшая одному из двух судей Западного округа, поднялась на холм и остановилась на вершине. Судья пересел в другую карету, трубачи, раздувая щеки, заиграли туш; затем экипаж, копьеносцы и народ торжественной процессией двинулись к городу; одни уэзерберийцы, проводив судью, отправились домой, на работу.

– Джозеф, я видел, как ты протиснулся к самой карете, – сказал Когген, шагая по дороге. – Ухитрился ты разглядеть лицо лорда судьи?

– Ну да, – отвечал Пурграс. – Я так и впился в него глазами, заглянуть ему в душу хотел, и в его глазах я увидел милосердие, верней сказать, в глазу, что был с моей стороны, не дай бог солгать в этакую торжественную минуту!

– Что ж, будем надеяться на лучшее, – заявил Когген, – хоть покамест дела идут из рук вон плохо. А уж я не пойду на суд, да и другим, кого туда не вызывают, ходить не советую. Ему будет страсть не по себе, ежели он увидит, что на него глазеют, будто на какое-то чудище.

– Я это самое и говорил нынче утром, – заметил Джозеф. – «Явилось правосудие, и оно взвесит его преступление на своих весах, – сказал я по зрелом размышлении, – и ежели его вина перетянет, то пускай он примет кару!» Рядом стоял сосед, он и говорит: «Слушайте! Слушайте! Стоит послушать человека, что так здорово рассуждает». Но не о чем тут толковать! Много ли я сказал? Два-три слова. А вот про иных людей говорят, что у них особый дар речи.