Опасные советские вещи - Анна Кирзюк

Страшно ли быть мишенью, или Фольклорный «детектор намерений»

Герой пьесы испанского драматурга XVII века Педро Кальдерона говорит примерно следующую фразу: «Чтоб ты не знал, что я узнал, что знаешь ты, как слаб я стал, тебя сейчас я растерзаю». Психологи, которые хорошо знакомы с понятием theory of mind (что по-русски переводится двумя не очень удачными выражениями «теория разума» или «модель психики»), сказали бы, что Кальдерон описал принцип действия «теории разума» и проблемы, связанные с нарушениями этого психологического механизма. Таково базовое свойство человеческого разума — достраивать, или реконструировать, мысли и намерения другого человека через совокупную интерпретацию видимых знаков. «Детектор намерений» в психике человека способен распознать намерения Другого только потому, что мозг человека проводит аналогию с собственными действиями. Если человек напротив нас сжимает и разжимает кулаки (и при этом он не в спортзале), то встроенный в мозг видящего «детектор намерений» интерпретирует это как признак сильного возбуждения («да он в бешенстве»). Именно благодаря «детектору намерений» герой Кальдерона агрессивен: он считает, что другой понял его слабость.

Некоторая часть слухов о войне представляет собой подобную фольклорную «теорию разума»: в них советские люди, опытные в деле вычитывания «между строк» (см. главу 2) и носители «эзопового языка», с легкостью обнаруживают подлинные намерения воображаемого врага или советского правительства, связанные с будущей войной, по косвенным (будем честны — по очень косвенным) данным. Например, советские чиновники разрешили где-то под Ленинградом строить дачи — и фольклорный «детектор намерений» немедленно подозревает, что на самом деле это сделано для того, чтобы люди могли спрятаться там в случае ядерных ударов по большим городам[855].

Более того, в ситуации постоянного ожидания войны фольклорный «детектор намерений» предсказывает направление основных ядерных ударов воображаемого врага. Такими мишенями неожиданно становятся не столько и не только Москва, Ленинград и крупные промышленные центры, но и сравнительно небольшие города. Потому что, как сообщают слухи, именно в этих городах находится некий очень важный и скрытый объект всесоюзного значения.

Этим объектом могло быть важное оборонное производство (в Реутове, Омске, Химках или Саратове) или «правительственный бункер», как говорили, например, в Риге:

Фольклорный «детектор намерений» в армянском городе Каджаран сообщал, что «специально для нашего огромного медно-молибденового комбината у американцев запасена целая ядерная боеголовка, потому что без молибдена никуда: ни брони, ни ракет, ни ВПК вообще, а наш молибден лучший»[857]. А в подмосковных Химках считали, что у главного врага СССР для них припасена специальная ракета:

В некоторых подобных рассказах фольклорный «детектор намерений» приписывал воображаемому врагу стремление бомбить город или область не потому, что там скрыт военно-оборонный комплекс, а, наоборот, потому, что там ничего нет (!) и эта пустота выглядит для врага пугающе непонятной:

На первый взгляд кажется парадоксальным, что подобные намерения противника создавали в своем воображении именно сами жители «городов — целей удара». Причина этого заключается, видимо, в том, что представление о важности города для врага усиливало значимость города в глазах самих его жителей. Небольшой городок, о существовании которого было мало кому известно (исключение тут составляет столичная Рига), получал таким образом статус тайной второй столицы.

Так слухи, предсказывающие точное направление ядерных ударов, работали на «одомашнивание» страха. В них война была не жутким непредставимым апокалипсисом, а чем-то даже полезным — она могла помочь советским людям решить какие-то насущные проблемы: получить разрешение на дачное строительство или показать «подлинную» важность того или иного провинциального города. То есть в конечном итоге такие сюжеты выполняли компенсаторную функцию.

Будущая прошлая война

Несмотря на то что рассуждения из серии «война может наступить завтра» возникали на протяжении десятилетий, образ этой воображаемой войны зависел от возраста и социального бэкграунда.

Люди, имеющие собственные воспоминания о войне, а также люди, чье детство пришлось на голодные послевоенные годы, часто представляли себе войну по образцу той, которую пришлось пережить лично им или их родителям. Это была война с голодом, бытовыми трудностями и постоянными усилиями по физическому выживанию. Страх перед такой войной находил выражение в очень конкретных практиках: почувствовав, что война вполне возможна, люди шли в магазин и закупали крупы, макароны, соль и другие вещи, которые помогут выжить в экстремальных условиях. Писатель Юрий Нагибин в 1975 году пишет в своем дневнике:

Мать одного нашего информанта решила обновить запасы сухарей, которые хранила дома в специальной наволочке «на всякий случай», после того как в августе 1968 года узнала, что СССР направляет в Чехословакию танки для подавления «Пражской весны»[861]. Таким же образом многие советские люди действовали во время Карибского кризиса. В самом его начале, 28 октября 1963 года, телекомментатор Юрий Фокин понял, что вся страна знает о грядущей войне, поскольку «идя на работу, встретил во дворе своего дома женщину с авоськой, где были спички, мыло и соль. Женщина готовилась к войне, как в 1941 году»[862]. В 1969 году, после столкновения между китайскими студентами и советской милицией возле Мавзолея в Москве, люди (особенно в сельской местности и небольших городах) кинулись скупать соль, мыло и спички. Так, например, в городе Конотопе Сумской области было за 14 дней продано «81,3 тонны соли и 39,2 тонны мыла, то есть в 3–4 раза больше, чем обычно»[863].