Опасные советские вещи - Анна Кирзюк

Именно в этом заключается отличие позднесоветской школьной легенды от историй про американских солдат в Ираке, иностранцев в СССР или представителей советских карательных органов. Функция тех легенд заключается в артикуляции дискомфортных чувств, которые рассказчики испытывали по отношению к внешним или внутренним врагам: униженное положение в настоящем или страх быть униженными в будущем кодируется через идею особой пленки/очков, которыми эти иностранцы/спецслужбы будто бы обладают. Советские школьники последнего советского поколения напрямую с таким страхом имели дело не всегда и не во всех семьях. Однако культурный опыт старшего поколения, с которым подростки были знакомы по рассказам, делал истории о «красной пленке» крайне правдоподобными.

Поколение детей, пугающих друг друга красной пленкой, унаследовало представление о чужой (шпионы) и своей (КГБ) власти, которая способна нарушить приватность твоей жизни и может контролировать каждый твой шаг c помощью всевидящих устройств. Мы ни в коем случае не утверждаем, что каждый советский ребенок, игравший в «обладание» волшебной пленкой, чувствовал страх перед КГБ. Он мог вообще очень смутно представлять себе значение этой аббревиатуры. Мы предполагаем, что взрослый страх «быть видимым» и ощущение того, что любые стены, защищающие приватное пространство, проницаемы для власти, создали почву, на которой возник позднесоветский сюжет о «красной пленке»: если ты живешь с ощущением, что любая приватность хрупка, то существование прибора, позволяющего видеть сквозь одежду, не кажется принципиально невозможным. Именно поэтому такой сюжет и не получает массового распространения в культурах, где не существует страхов, связанных со «взломом приватности».

Сейчас многие люди тоже боятся, что их приватность будет нарушена — доказательства этому тотальное заклеивание камер на ноутбуках, особенно распространившееся после разоблачений Эдварда Сноудена. Однако современный страх слежки связан в основном с использованием новых технологий. При этом носители этого страха убеждены, что отказавшись от этих новых технологий (например, используя кнопочный телефон вместо смартфона), человек может избежать слежки[827]. У советского человека — в отличие от тех, кто сегодня заклеивает камеры и подумывает о переходе на старую кнопочную Nokia, — выбора не было. Легенды возникают тогда, когда от страха невозможно просто избавиться с помощью смены технического устройства.

Но вернемся в эпоху «застоя». Аналогами «красной пленки» из взрослых городских легенд были воображаемые «технические новинки» КГБ: сверхмощные подслушивающие устройства, «локаторы видеомагнитофонов», аппараты, просвечивающие стены квартир, и т. д. Один из записанных нами рассказов делает это функциональное сходство наглядным: красной пленке приписывается способность нарушать не только приватное пространство тела, но и «видеть» сквозь стены дома: «Говорили, что даже, когда ты находишься в квартире, то с помощью этой пленки тебя могут сфотографировать и увидеть „особым образом“»[828].

Так рассказы о технических устройствах, следящих за людьми, проникают в детскую среду и поддерживают, а возможно, и формируют легенду о красной пленке. Этот процесс не уникален. Таким же образом страх перед черной машиной карательных органов («черным вороном», «черной Марусей», «машиной Берии»), существовавший в 1930–1950‐е годы среди взрослых советских граждан, в 1970–1980‐е трансформировался в детскую страшилку о страшных черных машинах, ворующих детей. Разница между этими двумя легендами заключается в том, что «черная Волга» только артикулирует этот страх, а «красная пленка» дает рассказчику возможность компенсации за него (позволяет самому «стать властью» и пугать окружающих. Другими словами, детская версия «красной пленки» является фольклорной компенсацией, иногда перформативной: школьник, убедивший одноклассников в том, что он владеет красной пленкой, подчиняет их себе, перемещается из позиции тех, чья приватность находится под угрозой, в позицию «власти» и тем самым избавляется от дискомфортного чувства «незащищенной видимости».

Массовая культура в 1960–1990‐е годы тиражирует образ рентгеновских очков, позволяющих видеть сквозь одежду. Такой сюжет о всевидящем устройстве возникает и распространяется по крайней мере в трех социокультурных ситуациях — в оккупации, в ситуации зависимости от взгляда чужака и при политическом режиме, где армия или государство систематически нарушает приватность граждан.

В первом случае сюжет связан с техническим и позиционным превосходством оккупанта и символически отображает сложившуюся диспозицию власти (доминируют оккупанты, а оккупированные бессильны перед чужаком). Легенда становится артикуляцией чувств, которые испытывают по этому поводу местные жители.

Во втором случае сюжет появляется и функционирует как артикуляция тревоги по поводу репутационного ущерба, который способен нанести неконтролируемый взгляд чужака.

В третьем случае сюжет поддерживается представлениями о том, что приватное пространство гражданина никогда полностью не защищено от посягательств государства. Поэтому детская история, возникающая в этой ситуации, функционирует как фольклорная компенсация (причем она может выражаться перформативно): она позволяет рассказчику обратить ситуацию, где приватность каждого находится под потенциальной угрозой, в свою пользу. Для потенциальной жертвы «всевидящего ока» власти страх быть видимым трансформируется в воображаемую способность видеть и контролировать самому.

В 1964 году Москву охватила паника. Своя квартира перестала быть безопасной: «Некто звонит в квартиры и, если застает там только детей и женщину, входит, назвавшись монтером Мосгаза, и убивает охотничьим топориком. Москвичи сидят, запершись, и не пускают в квартиры никого, кто на отклик отвечает незнакомым голосом», — пишет автор дневника[829]. Речь идет о убийствах, совершенных Владимиром Ионесяном — знаменитым маньяком по кличке Мосгаз. Это преступление стало таким известным во многом потому, что было совершено в столице СССР, при этом преступник нападал не где-то на рабочих окраинах, нет, он спокойно проникал днем в частное пространство — квартиры москвичей.

Ни советские газеты, ни радио, ни телевидение, в отличие от современных СМИ, о маньяках не говорили никогда. Лекторы-пропагандисты, получая вопросы об этом явлении, в ответ исправно обличали распространителей «провокационных слухов». Одним словом, советская власть отказывалась признавать сам факт существования маньяков. В частности, поэтому поиски печально известного Андрея Чикатило шли так долго.

Причины такого отношения были во многом идеологическими[830]: согласно советской идеологии, преступник совершает преступления под влиянием неблагополучной среды. Люди, совершающие многократные и не мотивированно жестокие преступления в обществе, где разрешены все социальные противоречия, в официальную советскую картину мира вписывались плохо, и поэтому упоминания о них были табуированы.