Опасные советские вещи - Анна Кирзюк

В первой главе мы обсуждали теорию о том, что каждая городская легенда несет в себе какое-то скрытое сообщение (с. 27). Если легенда о маньяках, преследующих женщин и девочек в красном, это не просто прямое отражение страха перед кровавыми и плохо объяснимыми преступлениями, то для чего она существует? Социолог Гэри Алан Файн, анализируя слухи об отравленной еде в Макдональдсе, обратил внимание, что главным персонажем в этих историях становится женщина. Это, по его мнению, не случайно: таким образом легенда непрямым образом указывает на вопиющее нарушение привычных социальных и гендерных норм. Крыса, найденная в ланчбоксе KFC вместо курицы, становится символическим наказанием нерадивой хозяйке за то, что она забыла о своих традиционных обязанностях[848]. Фольклорист Вероник Кампион-Венсан высказывается еще более прямо: городская легенда — это всегда поучительная история (histoire exemplaire), которая наглядно, на конкретном примере демонстрирует, что нарушение моральных норм приводит к наказанию[849]. Если мы вчитаемся в наши легенды о красных вещах и маньяке, то увидим, что преступник в них охотится не за любой жертвой, а за нарушителями определенных норм. Это либо сексуальные нормы (красная одежда — сексуальная провокация), либо экономические (нельзя демонстрировать публично вещи, о которых другие только мечтают).

Однако есть существенное различие между прямой моралью, или обвинением, и скрытой моралью в городской легенде. Всем нам приходилось слышать рассуждения, которые обозначаются плохо переводимым на русский язык термином victim blaming. Когда, например, о жертве насилия говорят «она сама виновата, потому что надела короткую юбку», мы слышим совершенно прямо выраженную «мораль»: нарушение нормы влечет за собой наказание, и обладательница короткой юбки получает его, став жертвой насилия. В городской легенде тот же самый месседж («за нарушением нормы следует наказание») высказывается непрямым образом. Однако и прямое моральное поучение, и легенда могут привести к одному и тому же результату — к страху нарушить ту или иную норму.

24 декабря 1988 года ученица 5 «б» класса из ленинградской школы № 108 записала анекдот:

Этот детский анекдот про президента Рейгана, который случайно уничтожил свою страну ядерным взрывом, нажав на красную кнопку, в той или иной версии мог быть известен каждому (или почти каждому) читателю, чье детство пришлось на 1980‐е годы. Днем дети рассказывали подобные шутки, а ночью многие из них (в том числе и один из авторов этих строк) видели страшные сны о ядерной войне.

Благодаря городским легендам, слухам, песням и анекдотам воображаемая война завтрашнего дня приходила в позднесоветское «сегодня». Однако роль городского фольклора в создании образа грядущей войны была двойственной. Одни фольклорные тексты продуцировали и поддерживали страх грядущей войны, в то время как другие фольклорные тексты появлялись для того, чтобы с этим страхом бороться. Именно об этом и пойдет речь дальше.

Война, которую мы ждали

Страх перед грядущей войной — один из самых устойчивых страхов советской послевоенной эпохи. Наш собеседник, родившийся в 1951 году в Ленинграде, рассказывал, что в его детстве в доме радио работало всегда. И даже ночью, когда уже передач не было, радио все равно было включено. Потому что, когда все передачи уже заканчивались, по радио передавали время — звуком, похожим на звук метронома. Он успокаивал маму, которая пережила войну и блокаду. Есть звук — значит нет войны, нет бомбардировки[851].

Советские граждане ждали новой войны более-менее постоянно. Ждали после так называемого Карибского кризиса 1962 года, когда СССР, желая поддержать Кубу и показать свою силу США, установил на «Острове свободы» ракеты с ядерными боеголовками, в результате чего мир оказался на волоске от третьей мировой. Ждали начала войны и в 1979 году, когда СССР ввел войска в Афганистан. Страшно было также в 1983 году, когда советские ПВО сбили пассажирский южнокорейский самолет, а Рональд Рейган в известной речи назвал СССР «империей зла». Советская пропаганда, которая на протяжении всего периода холодной войны рассказывала об агрессивности внешнеполитических противников СССР (в газетах они именовались «поджигателями войны»), реагировала на каждый такой кризис усилением алармистской риторики, что отнюдь не успокаивало граждан.

В ситуации холодной войны триггером для появления новой волны слухов о войне могли стать и ухудшение «международной обстановки», и ужесточение газетной риторики, и участие Советского Союза в локальных конфликтах. Кроме того, такие слухи могла вызвать смерть генсека, что вполне объяснимо. Советский гражданин имел очень мало возможностей влиять на политику государства, а все важные политические решения принимались руководителем государства и группой его ближайших «соратников». Связь между стабильностью жизни и личностью главы государства была самой прямой. Поэтому смерть лидера могла вызывать серьезную тревогу, которая нередко принимала форму страха перед войной. Смерть в 1982 году Брежнева, пробывшего на посту генерального секретаря без малого двадцать лет, вызвала у некоторых советских граждан сильное беспокойство и ощущение наступающего апокалипсиса. Школьный учитель одного нашего информанта пришел в класс «совершенно удрученный и сказал, что все, теперь война будет. Ядерная»[852]. Особенно подвержены этому ощущению оказались дети, еще не достигшие того возраста, когда о престарелом генсеке рассказывали анекдоты, и воспринимавшие пропагандистские титулы Брежнева («выдающийся борец за мир») всерьез. Жительница Ставрополья вспоминает, что в день смерти Брежнева ей «страшно было идти в школу: казалось, что сейчас должно произойти что-то плохое. Ходили слухи, что наступит война, что Брежнев держал „ключ“ мира в руке, а теперь его кулак разжат и…»[853] Бывшая ленинградская школьница рассказала, что в день смерти Брежнева ее сосед, 12-летний парень, пришел из школы заплаканный. «Тоже боялся, что война будет. Через какое-то время в соседнем дворе выкинулся из окна алкоголик: говорили, будто померещилось ему, что войну объявили»[854].