Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер

«Неужели, – думал он, – Сороковов не понимает? А если понимает?! – От этой простой мысли он закрыл глаза, будто они могли выдать его. – Конечно же, понимает! Не может не понимать! Как же я раньше не сообразил. Конечно, понимает, маскируясь конференциями, письмами, разговорами, а на фабрику везут руду. Значит, все решено, а они – обыкновенные марионетки». Перелыгин скосил глаза на Рощина:

– Что дальше собираешься делать?

– Да пошли они! – выругался Рощин. Он выглядел расстроенным, потерял лоск и уверенность, с которыми летел в Москву. – Жаль! Очень место перспективное. – Рощин цокнул языком. – Хотя наколбасил вокруг наш брат геолог, мама не горюй, – отец еще рассказывал. Там разведка нужна основательная. Золотоносные зоны там, возможно, пересекаются. Можно черт знает на что наткнуться. – Он с тоской посмотрел на Перелыгина и отвернулся к окну, но, вероятно, какая-то мысль ему не давала покоя, и он снова обратился к Егору. – Хочешь, скажу, что будет? – Рощин криво улыбнулся. – Я пойду начальником партии и раздолбаю этот Унакан к ядрене фене. Хоть что-то!

– Забавно. – Перелыгин почувствовал, что это не просто вырвавшиеся в запале слова – они обдуманы, Рощин тоже ведет свою игру. – А награды, слава, заголовки в газетах, интервью? – с простецкой наивностью сказал Перелыгин. Ему опять хотелось разозлить Рощина. – Впрочем… – Он ухмыльнулся. – Геростратова слава тоже слава.

– Знаешь что! – Рощин хлопнул рукой по подлокотнику кресла, сжав губы, несколько секунд метался взглядом по лицу Перелыгина, подбирая нужные слова. – Хоть бы и так, – прошипел он, – и вообще, иди ты!

Демонстративно опустил спинку кресла, отвернулся к окну, сложил руки на груди и закрыл глаза.

Через несколько дней Перелыгина срочно вызвали в редакцию.

Нина Семеновна защебетала в трубку:

– Собирайся на «ковер». Гостиницу заказать, как обычно?

– Что стряслось? – попытался выяснить Перелыгин.

– Не знаю, Егорушка, не знаю, взъелся шеф за что-то, очень зол.

В порту Перелыгин плюхнулся в такси и поехал в гостиницу «Лена». Шеф выражал недовольство, что собкоры предпочитают ее обкомовской, где условия лучше, но все селились в беспокойной «Лене» – хотелось шума, суеты, встреч в битком набитом по вечерам ресторане.

Дежурная, выписывая данные из его удостоверения, улыбнулась в окошко:

– Читаем, читаем… – И отправила в новый корпус, где номера были лучше.

В номере Перелыгин распаковал сумку, сунул в пакет пару копченых муксунов – для пива с мужиками, отдельно чира – для Нины Семеновны. Принял душ, поменял свитерок на рубашку, повязал галстук. Издательство располагалось поблизости, и он решил пройтись пешком.

Шел, готовясь к неприятному разговору, подозревая, что неожиданный вызов связан с Сорокововым. Неприятные разговоры с начальством считались частью профессии: редакторам иногда начинает казаться, что кто-то все делает не так, тем более если этот кто-то на расстоянии двух часовых поясов.

С шефом у Перелыгина сложились не очень гладкие отношения, хотя ничего плохого тот Перелыгину не делал. Впрочем, такие отношения у шефа были почти со всеми. Никто его особо не любил, а о двух свойствах характера знали все – он был трусоват, случись что, мог сдать любого и не умел делать добро, но Перелыгин от шефа не хотел ни квартиры, ни перехода в штат, ни должности, вызывая своим равнодушием смутные подозрения.

В редакцию его принимала Алевтина Сергеевна Антонова, замещавшая нынешнего шефа на время учебы. Придя в газету из обкома, она не дала ни малейшего повода журналистскому снобизму, которым редакции встречают «чужих». Через полгода ее стали называть «мамой», надеясь, что прежнего шефа отправят на повышение. Но вышло иначе. Провожали ее обратно с горечью и досадой, и это было ей высшей наградой.

Перелыгин, поеживаясь от порывов ветра, жгущих лицо, как спирт открытую рану, пересек площадь перед обкомом с памятником Ленину. Над памятником подшучивали, что скульптор мог бы изваять Ильича в пальто и шапке, а не студить в одном костюмчике.

Шеф дождался, пока Перелыгин устроится за приставным столиком, и принялся ходить по кабинету. Защелкал шагомер, спрятанный под пиджаком, – шеф следил за здоровьем и выполнял дневную норму по шагам. Это был полысевший мужчина с круглым лицом, широким носом и темными круглыми глазами, невысокий ростом, довольно грузный в начале пятого десятка, поэтому носил свободные костюмы, из-за чего казался еще ниже и толще.

В детстве он наверняка прилежно учил уроки, не водился с «нехорошими» пацанами, не разбил ни одного окна, не дрался улица на улицу. В молодости исправно сдавал сессии, в нужное время женился, в нужное время пришел работать, был не подвержен страстям и не способен на безумный поступок. Он не имел цвета, казался насквозь правильным и старался правильно жить, что включало в себя правильные переживания, правильное любование природой и женщинами, наслаждение хорошим вином, интеллектуальные споры, даже правильный риск, с годами уверовав, что его правильность и позволила ему достичь всего в жизни, а потому считал, что мог правильно судить обо всем.

– Вы сидите в крупнейшем промышленном районе, – начал шеф, – а в ваших материалах не чувствуется перестроечной свежести. Не подмечаете новых тенденций.

Я разговаривал с Сорокововым, он много интересного рассказал.

«Все-таки Сороковое», – тоскливо подумал Перелыгин.

– У вас что – глаз замылился от сидения в одном месте? Перестройка на ходу. – Редактор сел напротив, шагомер стих. – Отмашка сверху на гласность и демократию требует ответной волны снизу. Надо будить людей, отслеживать ростки инициативы на местах. Рабочему пора заговорить во весь голос, бичевать недостатки, не глядя на авторитеты, вы ему должны помогать. – Шеф помолчал, внимательно, даже с участием, посмотрел на Перелыгина. – Скажите откровенно, что происходит?

– Ничего. – Перелыгин пожал плечами. – Не понимаю, как сознание перестраивать мужикам, день и ночь вкалывающим на полигонах и в шахтах. Что они в своей голове должны переделать? Песни петь на работе?

Внимание в глазах шефа сменилось подозрительностью.

– Вы шутите или серьезно? – спросил он с неудовольствием.

– Какие шутки! – Перелыгину стало трудно говорить, в горле запершило.

«Если Сороковов начал новую войну против меня, – подумал он, – значит, не верит, что я союзник, и “просветить” его мог только Рощин. Еще и письма Пилипчука аукаются».

– Опять война с товарищем Сорокововым? – уныло сказал он.

– Не выдумывайте, не то время! В прошлый раз ему объяснили, что мы вас поддерживаем и знаем, что газете надо, – он человек неглупый.

Прошлый раз, о котором вспомнил редактор, случился в самом начале перестройки, которую Перелыгин воспринял с энтузиазмом и верой. За полгода Егор написал десяток статей, проанализировал невыполненные и позабытые решения. Сороковов поначалу терпел, но когда из обкома позвонил знакомый и сказал, что у них гадают, доживет ли он до выборов, то обвинил Перелыгина в очернительстве. Шеф перепугался, но на защиту встала редакция, а когда обком похвалил газету за принципиальность, успокоился.