Дело Томмазо Кампанелла - Глеб Соколов

– Потому, что он был разбойником. А как говаривал вслед за террористом Нечаевым еще Томмазо Кампанелла, разбойничий люд – это самый первейший революционер в России. Добавлю от себя, и в настроениях блестящего аэропорта, полного блестящими пассажирами – тоже, – ответил Господин Радио.

– Послушайте, но раз разбойничий люд – самый первый в России революционер, то, получается, что нам, помешанным на революционном преобразовании собственной жизни, необходимо некоторым образом подражать разбойничьему люду?! Так, что ли?! – испуганно спросил Журнал «Театр». – Подражать, иными словами, уголовникам?! Но как?! В чем подражать?!. Это очень, знаете ли… Это даже немного страшно и пугающе… Это, знаете ли, до многого нас довести может. Особенно тех из нас, что являются людьми особенно впечатлительными и морально неустойчивыми.

– Нет!.. Тут надо сказать твердо, что наша область, наша сфера, наша епархия – это только эмоции… И никакой разбойничий люд нас ни в какой сфере, кроме как эмоциональной, не интересует! Это точно! – успокоил Журнал «Театр» режиссер самого необыкновенного в мире самодеятельного театра.

– Сердце мое учащенно колотилось, – продолжал со сцены ненастоящий Господин Радио. – Я не чувствовал себя и свою профессию подходящими к этому блеску. Опять в моей душе было щемящее, тоскливое чувство обиды, как тогда, в театре. Опять была ужасная, чудовищная боль, которую я совершенно не заслуживал. Ведь я честно трудился инженером-радиоэлектронщиком. Я добился в своей профессии, на своем рабочем месте значительных успехов. Меня несколько раз поощряли почетными грамотами. А уж сколько раз за свою хорошую работу я получал премии – и не сосчитать. Но все эти успехи, грамоты и премии были ничто, потому что они не добавляли мне блеска. Сама моя профессия была неяркой. И в этом я чувствовал несправедливость: почему моя профессия неяркая?! Сколько можно жить с этим чудовищным чувством несправедливости и болью в душе?! Яркие и неяркие профессии, зловещее разделение профессий на яркие и неяркие, – опять, как тогда, тысячу лет назад, в театре, мне грезилось, что люди разделены на ярких и неярких, и главное при этом разделении заключено в их профессиях, которые тоже зловеще разделяются на яркие и неяркие. Я бы приложил любые титанические усилия, чтобы встать вровень с этим блеском, я бы легко сделал нечто такое, после чего все бы поняли, что я мужчина – сильный и настойчивый, – и ведь это на самом деле правда, что я не слабак и не трус, я не размазня, но… У меня просто неяркая профессия, которая… – тут сценический Господин Радио запнулся при исполнении своей роли во второй раз. Опять он, видимо, забыл текст роли. А вспомнить его или сымпровизировать что-то ему подобное – не мог.

Тут настоящий Господин Радио поднял вверх свою дирижерскую палочку, видимо желая, чтобы актер, игравший Господина Радио, его послушал. Естественно, что актер, игравший Господина Радио, перестал судорожно вспоминать, что же надо было сказать дальше по сценарию эпизода, а приготовился слушать своего режиссера. Между тем Господин Радио, как это и положено настоящему режиссеру, принялся объяснять актеру его роль:

– Понимаете, ваш персонаж чувствует, что он со всей своей жизнью никак не соответствует блеску. Но тут я хочу обратить ваше внимание на два момента. Первый – ваш персонаж однозначно понимает, что если не будешь пытаться хоть каким-то образом соответствовать блеску, то и комфортно чувствовать себя не будешь. Второй – ваш персонаж также однозначно понимает, что попытки «соответствовать блеску» так же бредовы и противоестественны, как и мои утверждения в рассказе про случай в театре в одна тысяча семьдесят седьмом году, что артисты имеют преимущества перед зрителями и чуть ли не издеваются этим преимуществом над зрителем, а потому зрителям надо бороться с артистами. То есть они как бы с одной стороны и не бредовы, да только если начнешь эти попытки делать… Да и в чем будут заключаться эти попытки?! Тут если начнешь пытаться, то получится… – на этот раз уже настоящий Господин Радио запнулся, подыскивая подходящее слово.

– Получится «Хорин»! – воскликнул Журнал «Театр».

– Да, верно! – согласился Господин Радио. – Есть еще третий момент, который я оставляю за скобками: сценический Господин Радио совершенно не представлял, как он может вдруг на практике начать соответствовать этому блеску. Ведь «Хорина»-то, в который он мог бы пойти, у него нет. Есть «Хорин» старого формата. «Хорин», в котором командует руководительница самодеятельного хора старуха Юнникова. Но с другой стороны, как я уже отметил, он, этот наш сценический Господин Радио (не надо путать его со мной, настоящим Господином Радио, потому что все-таки сценический Господин Радио – это не копия настоящего Господина Радио), прекрасно понимал, что при таких обстоятельствах, при существовании вот такого вот блестящего аэропорта, при наличии в этом аэропорту вот таких вот блестящих пассажиров, бродящих здесь как поодиночке, так и группками, жить простой тихой жизнью становится совершенно невозможно. Впечатлительный человек, который при таких вот блесках живет простой тихой жизнью, ощутит такое собственное несоответствие этому блеску, что ему тут же захочется либо как-то переменить свою жизнь, либо повеситься… Ну что же вы замолчали? – спросил Господин Радио самодеятельного артиста. – Продолжайте!

– А блеск усиливался, – продолжил актер, что играл Господина Радио на маленькой хориновской сцене. – Тому виной было закатное солнце, что пронзало лучами-стрелами насквозь: залы, витрины, зеркала, любую поверхность, что могла отразить, рассыпаться тысячами блесток. Какие мучения я испытывал! Каким несчастным я себя ощущал. Задержавшись возле одной из витрин, я увидел… Я нарочно развернулся боком, словно высматривая кого-то там, в дали коридора, туманной, неясной, воображаемой, чарующей… Мимо – я преградил им дорогу – проходили, нет, шествовали, скользили, поражали… Три стюардессы «Эр…» Какой-то там «Эр…» Название какой-то там авиакомпании было на их кокардах. И я нарочно задержался, отразился вместе с ними. Но если их отражение побежало, засеребрилось, неправдоподобно увеличивая их и без того невероятную красоту, то мое… Пшик!.. Я вдруг увидел служку-уборщицу, протиравшую витрины… Пшик!.. Она тоже не имела яркого отражения, она просто… И жпросто… Мы просто… Простота… Убийственная простота… Как какие-то безликие серые пятна: два пятна, две тени… Не то, одним словом! Я – не «то», одним словом. Не бейся тупое сердце. Я обманут счастьем.

Между тем находившиеся в зале хориновцы были так увлечены сценкой, что никто не видел, как в зал вошел посторонний человек. Впрочем, в царившем в «Хорине» полусумраке и не такое могло остаться незамеченным.

– Ой!.. – взвизгнула на этом месте женщина-шут. – Вот тут вы пропустили еще один момент. – У вас уже стоит на сцене один персонаж, который не знает, что ему делать. Этот стоящий на сцене человек с чемоданом, я так понимаю, это – безобразный огромный человек, который представился Совиньи, – действительно, стоявший на сцене хориновский актер с чемоданами был достаточно крупным мужчиной – высоким и толстым. – А в этот момент должен выходить на сцену еще один персонаж. Про которого, я уверена, вы забыли. Это мальчик из хориновской группы детей. Ну-ка, мальчик, выходи-выходи! – позвала женщина-шут кого-то, кто, должно быть, стоял в этот момент за сценой.