Преступление и наказание - Федор Достоевский

– Пе-туш-ка? Вы изволили сказать: пе-туш-ка? – крикнулпровиантский господин.

Катерина Ивановна не удостоила его ответом. Она о чем-тозадумалась и вздохнула.

– Вот вы, наверно, думаете, как и все, что я с ним слишкомстрога была, – продолжала она, обращаясь к Раскольникову. – А ведь это не так!Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души был человек! И так егожалко становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалкостанет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, аон опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно было.

– Да-с, бывало-с дранье вихров-с, бывало-с неоднократно-с, –проревел опять провиантский и влил в себя еще рюмку водки.

– Не только драньем вихров, но даже и помелом было быполезно обойтись с иными дураками. Я не о покойнике теперь говорю! – отрезалаКатерина Ивановна провиантскому.

Красные пятна на щеках ее рдели все сильнее и сильнее, грудьее колыхалась. Еще минута, и она уже готова была начать историю. Многиехихикали, многим, видимо, было это приятно. Провиантского стали подталкивать ичто-то шептать ему. Их, очевидно, хотели стравить.

– А па-а-азвольте спросить, это вы насчет чего-с, – началпровиантский, – то есть на чей… благородный счет… вы изволили сейчас… Авпрочем, не надо! Вздор! Вдова! Вдовица! Прощаю… Пас! – и он стукнул опятьводки.

Раскольников сидел и слушал молча и с отвращением. Ел же онтолько разве из учтивости прикасаясь к кускам, которые поминутно накладывала наего тарелку Катерина Ивановна, и то только чтоб ее не обидеть. Он пристальноприглядывался к Соне. Но Соня становилась все тревожнее и озабоченнее; она тожепредчувствовала, что поминки мирно не кончатся, и со страхом следила за возраставшимраздражением Катерины Ивановны. Ей, между прочим, было известно, что главноюпричиной, по которой обе приезжие дамы так презрительно обошлись с приглашениемКатерины Ивановны, была она, Соня. Она слышала от самой Амалии Ивановны, чтомать даже обиделась приглашением и предложила вопрос: «Каким образом она моглабы посадить рядом с этой девицей свою дочь?» Соня предчувствовала, что КатеринеИвановне как-нибудь уже это известно, а обида ей, Соне, значила для КатериныИвановны более, чем обида ей лично, ее детям, ее папеньке, одним словом, былаобидой смертельною, и Соня знала, что уж Катерина Ивановна теперь неуспокоится, «пока не докажет этим шлепохвосткам, что они обе» и т. д. и т. д.Как нарочно, кто-то переслал с другого конца стола Соне тарелку с вылепленнымина ней, из черного хлеба, двумя сердцами, пронзенными стрелой. КатеринаИвановна вспыхнула и тотчас же громко заметила, через стол, что переславший,конечно, «пьяный осел». Амалия Ивановна, тоже предчувствовавшая что-тонедоброе, а вместе с тем оскорбленная до глубины души высокомерием КатериныИвановны, чтобы отвлечь неприятное настроение общества в другую сторону икстати уж чтоб поднять себя в общем мнении, начала вдруг, ни с того ни с сего,рассказывать, что какой-то знакомый ее, «Карль из аптеки», ездил ночью наизвозчике и что «извозчик хотель его убиваль и что Карль его ошень, ошеньпросиль, чтоб он его не убиваль, и плакаль, и руки сложиль, и испугаль, и отстрах ему сердце пронзиль». Катерина Ивановна хоть и улыбнулась, но тотчас жезаметила, что Амалии Ивановне не следует по-русски анекдоты рассказывать. Таеще больше обиделась и возразила, что ее «фатер аус Берлин буль ошень, ошеньважны шеловек и всё руки по карман ходиль». Смешливая Катерина Ивановна невытерпела и ужасно расхохоталась, так что Амалия Ивановна стала уже терятьпоследнее терпение и едва крепилась.

– Вот сычиха-то! – зашептала тотчас же опять КатеринаИвановна Раскольникову, почти развеселившись, – хотела сказать: носил руки вкарманах, а вышло, что он по карманам лазил, кхи-кхи! И заметили ль вы, РодионРоманович, раз навсегда, что все эти петербургские иностранцы, то есть,главное, немцы, которые к нам откудова-то приезжают, все глупее нас! Нусогласитесь, ну можно ли рассказывать о том, что «Карль из аптеки страхомсердце пронзиль» и что он (сопляк!), вместо того чтобы связать извозчика, «рукисложиль и плакаль и ошень просиль». Ах, дурында! И ведь думает, что это оченьтрогательно, и не подозревает, как она глупа! По-моему, этот пьяныйпровиантский гораздо ее умнее; по крайней мере уж видно, что забулдыга,последний ум пропил, а ведь эти все такие чинные, серьезные… Ишь сидит, глазавылупила. Сердится! Сердится! Ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи!

Развеселившись, Катерина Ивановна тотчас же увлеклась вразные подробности и вдруг заговорила о том, как при помощи выхлопотаннойпенсии она непременно заведет в своем родном городе Т… пансион для благородныхдевиц. Об этом еще не было сообщено Раскольникову самою Катериной Ивановной, иона тотчас же увлеклась в самые соблазнительные подробности. Неизвестно какимобразом вдруг очутился в ее руках тот самый «похвальный лист», о которомуведомлял Раскольникова еще покойник Мармеладов, объясняя ему в распивочной,что Катерина Ивановна, супруга его, при выпуске из института танцевала с шалью«при губернаторе и при прочих лицах». Похвальный лист этот, очевидно, долженбыл теперь послужить свидетельством о праве Катерины Ивановны самой завестипансион; но главное, был припасен с тою целью, чтобы окончательно срезать«обеих расфуфыренных шлепохвостниц», на случай если б они пришли на поминки, иясно доказать им, что Катерина Ивановна из самого благородного, «можно дажесказать, аристократического дома, полковничья дочь и уж наверно получше иныхискательниц приключений, которых так много расплодилось в последнее время».Похвальный лист тотчас же пошел по рукам пьяных гостей, чему Катерина Ивановнане препятствовала, потому что в нем действительно было обозначено en touteslettres,[64] что она дочь надворного советника и кавалера, а следовательно, и всамом деле почти полковничья дочь. Воспламенившись, Катерина Ивановнанемедленно распространилась о всех подробностях будущего прекрасного испокойного житья-бытья в Т…; об учителях гимназии, которых она пригласит дляуроков в свой пансион; об одном почтенном старичке, французе Манго, которыйучил по-французски еще самое Катерину Ивановну в институте и который еще итеперь доживает свой век в Т… и, наверно, пойдет к ней за самую сходную плату.Дошло, наконец, дело и до Сони, «которая отправится в Т… вместе с КатеринойИвановной и будет ей там во всем помогать». Но тут вдруг кто-то фыркнул в концестола. Катерина Ивановна хоть и постаралась тотчас же сделать вид, что спренебрежением не замечает возникшего в конце стола смеха, но тотчас же,нарочно возвысив голос, стала с одушевлением говорить о несомненныхспособностях Софьи Семеновны служить ей помощницей, «о ее кротости, терпении,самоотвержении, благородстве и образовании», причем потрепала Соню по щечке и,привстав, горячо два раза ее поцеловала. Соня вспыхнула, а Катерина Ивановнавдруг расплакалась, тут же заметив про самое себя, что «она слабонервная дура ичто уж слишком расстроена, что пора кончать, и так как закуска уж кончена, торазносить бы чай». В эту самую минуту Амалия Ивановна, уже окончательнообиженная тем, что во всем разговоре она не принимала ни малейшего участия ичто ее даже совсем не слушают, вдруг рискнула на последнюю попытку и спотаенною тоской осмелилась сообщить Катерине Ивановне одно чрезвычайно дельноеи глубокомысленное замечание о том, что в будущем пансионе надо обращатьособенное внимание на чистое белье девиц (ди веше) и что «непременно долженбуль одна такая хороши дам (ди даме), чтоб карашо про белье смотрель», ивторое, «чтоб все молоды девиц тихонько по ночам никакой роман не читаль».Катерина Ивановна, которая действительно была расстроена и очень устала икоторой уже совсем надоели поминки, тотчас же «отрезала» Амалии Ивановне, чтота «мелет вздор» и ничего не понимает; что заботы об ди веше дело кастелянши, ане директрисы благородного пансиона; а что касается до чтения романов, так ужэто просто даже неприличности, и что она просит ее замолчать. Амалия Ивановнавспыхнула и, озлобившись, заметила, что она только «добра желаль» и что она«много ошень добра желаль», а что ей «за квартир давно уж гельд не платиль».Катерина Ивановна тотчас же «осадила» ее, сказав, что она лжет, говоря, что«добра желаль», потому что еще вчера, когда покойник еще на столе лежал, она ееза квартиру мучила. На это Амалия Ивановна весьма последовательно заметила, чтоона «тех дам приглашаль, но что те дам не пришоль, потому что те дамблагородный дам и не могут пришоль к неблагородный дам». Катерина Ивановнатотчас же «подчеркнула» ей, что так как она чумичка, то и не может судить отом, что такое истинное благородство. Амалия Ивановна не снесла и тотчас жезаявила, что ее «фатер аус Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и обе рук покарман ходиль и всё делал этак: пуф! пуф!», и чтобы действительнее представитьсвоего фатера, Амалия Ивановна привскочила со стула, засунула свои обе руки вкарманы, надула щеки и стала издавать какие-то неопределенные звуки ртом,похожие на пуф-пуф, при громком хохоте всех жильцов, которые нарочно поощрялиАмалию Ивановну своим одобрением, предчувствуя схватку. Но этого уже не моглавытерпеть Катерина Ивановна и немедленно, во всеуслышание, «отчеканила», что уАмалии Ивановны, может, никогда и фатера-то не было, а что просто АмалияИвановна – петербургская пьяная чухонка и, наверно, где-нибудь прежде в кухаркахжила, а пожалуй, и того хуже. Амалия Ивановна покраснела как рак и завизжала,что это, может быть, у Катерины Ивановны «совсем фатер не буль; а что у нейбуль фатер аус Берлин, и таки длинны сюртук носиль и всё делаль: пуф, пуф,пуф!» Катерина Ивановна с презрением заметила, что ее происхождение всемизвестно и что в этом самом похвальном листе обозначено печатными буквами, чтоотец ее полковник; а что отец Амалии Ивановны (если только у ней былкакой-нибудь отец), наверно, какой-нибудь петербургский чухонец, молокопродавал; а вернее всего, что и совсем отца не было, потому что еще до сих порнеизвестно, как зовут Амалию Ивановну по батюшке: Ивановна или Людвиговна? ТутАмалия Ивановна, рассвирепев окончательно и ударяя кулаком по столу, приняласьвизжать, что она Амаль-Иван, а не Людвиговна, что ее фатер «зваль Иоган и чтоон буль бурмейстер», а что фатер Катерины Ивановны «совсем никогда бульбурмейстер». Катерина Ивановна встала со стула и строго, по-видимому спокойнымголосом (хотя вся бледная и с глубоко подымавшеюся грудью), заметила ей, чтоесли она хоть только один еще раз осмелится «сопоставить на одну доску своегодрянного фатеришку с ее папенькой, то она, Катерина Ивановна, сорвет с неечепчик и растопчет его ногами». Услышав это, Амалия Ивановна забегала покомнате, крича изо всех сил, что она хозяйка и чтоб Катерина Ивановна «в сиюминуту съезжаль с квартир»; затем бросилась для чего-то обирать со столасеребряные ложки. Поднялся гам и грохот; дети заплакали. Соня бросилась былоудерживать Катерину Ивановну; но когда Амалия Ивановна вдруг закричала что-топро желтый билет, Катерина Ивановна отпихнула Соню и пустилась к АмалииИвановне, чтобы немедленно привести свою угрозу, насчет чепчика, в исполнение.В эту минуту отворилась дверь, и на пороге комнаты вдруг показался ПетрПетрович Лужин. Он стоял и строгим, внимательным взглядом оглядывал всюкомпанию. Катерина Ивановна бросилась к нему.