Преступление и наказание - Федор Достоевский

– Я все слышал и все видел, – сказал он, особенно упирая напоследнее слово. – Это благородно, то есть я хотел сказать, гуманно! Вы желалиизбегнуть благодарности, я видел! И хотя, признаюсь вам, я не могусочувствовать, по принципу, частной благотворительности, потому что она нетолько не искореняет зла радикально, но даже питает его еще более, тем не менеене могу не признаться, что смотрел на ваш поступок с удовольствием, – да, да,мне это нравится.

– Э, все это вздор! – бормотал Петр Петрович, несколько вволнении и как-то приглядываясь к Лебезятникову.

– Нет, не вздор! Человек, оскорбленный и раздосадованный,как вы, вчерашним случаем и в то же время способный думать о несчастии других,– такой человек-с… хотя поступками своими он делает социальную ошибку, – тем неменее… достоин уважения! Я даже не ожидал от вас, Петр Петрович, тем более что повашим понятиям, о! как еще мешают вам ваши понятия! Как волнует, например, васэта вчерашняя неудача, – восклицал добренький Андрей Семенович, опятьпочувствовав усиленное расположение к Петру Петровичу, – и к чему, к чему вамнепременно этот брак, этот законный брак, благороднейший, любезнейший ПетрПетрович? К чему вам непременно эта законность в браке? Ну, если хотите, такбейте меня, а я рад, рад, что он не удался, что вы свободны, что вы не совсемеще погибли для человечества, рад… Видите ли: я высказался!

– К тому-с, что в вашем гражданском браке я не хочу роговносить и чужих детей разводить, вот к чему-с мне законный брак надобен, – чтобычто-нибудь ответить, сказал Лужин. Он был чем-то особенно занят и задумчив.

– Детей? Вы коснулись детей? – вздрогнул Андрей Семенович,как боевой конь, заслышавший военную трубу, – дети – вопрос социальный и вопроспервой важности, я согласен; но вопрос о детях разрешится иначе. Некоторые дажесовершенно отрицают детей, как всякий намек на семью. Мы поговорим о детяхпосле, а теперь займемся рогами! Признаюсь вам, это мой слабый пункт. Этоскверное, гусарское, пушкинское выражение даже немыслимо в будущем лексиконе.Да и что такое рога? О, какое заблуждение! Какие рога? Зачем рога? Какой вздор!Напротив, в гражданском-то браке их и не будет! Рога – это только естественноеследствие всякого законного брака, так сказать, поправка его, протест, так чтов этом смысле они даже нисколько не унизительны… И если я когда-нибудь, –предположив нелепость, – буду в законном браке, то я даже рад буду вашимрастреклятым рогам; я тогда скажу жене моей: «Друг мой, до сих пор я тольколюбил тебя, теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела протестовать!» Высмеетесь? Это потому, что вы не в силах оторваться от предрассудков! Чертвозьми, я ведь понимаю, в чем именно неприятность, когда надуют в законном; новедь это только подлое следствие подлого факта, где унижены и тот и другой.Когда же рога ставятся открыто, как в гражданском браке, тогда уже их несуществует, они немыслимы и теряют даже название рогов. Напротив, жена вашадокажет вам только, как она же уважает вас, считая вас неспособнымвоспротивиться ее счастию и настолько развитым, чтобы не мстить ей за новогомужа. Черт возьми, я иногда мечтаю, что, если бы меня выдали замуж, тьфу! еслиб я женился (по гражданскому ли, по законному ли, все равно), я бы, кажется,сам привел к жене любовника, если б она долго его не заводила. «Друг мой, –сказал бы я ей, – я тебя люблю, но еще сверх того желаю, чтобы ты меня уважала,– вот!» Так ли, так ли я говорю?..

Петр Петрович хихикал слушая, но без особого увлечения. Ондаже мало и слушал. Он действительно что-то обдумывал другое, и дажеЛебезятников, наконец, это заметил. Петр Петрович был даже в волнении, потиралруки, задумывался. Все это Андрей Семенович после сообразил и припомнил…

Трудно было бы в точности обозначить причины, вследствиекоторых в расстроенной голове Катерины Ивановны зародилась идея этихбестолковых поминок. Действительно, на них ухлопаны были чуть ли не десятьрублей из двадцати с лишком, полученных от Раскольникова собственно на похороныМармеладова. Может быть, Катерина Ивановна считала себя обязанною передпокойником почтить его память «как следует», чтобы знали все жильцы и АмалияИвановна в особенности, что он был «не только их совсем не хуже, а, может быть,еще и гораздо получше-с» и что никто из них не имеет права перед ним «свой носзадирать». Может быть, тут всего более имела влияния та особенная гордостьбедных, вследствие которой при некоторых общественных обрядах, обязательных внашем быту для всех и каждого, многие бедняки таращатся из последних сил итратят последние сбереженные копейки, чтобы только быть «не хуже других» ичтобы «не осудили» их как-нибудь те другие. Весьма вероятно и то, что КатеринеИвановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она,казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и сквернымжильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже недля такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно дажесказать в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для тогоготовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки. Этипароксизмы гордости и тщеславия посещают иногда самых бедных и забитых людей и,по временам, обращаются у них в раздражительную, неудержимую потребность. АКатерина Ивановна была сверх того и не из забитых: ее можно было совсем убитьобстоятельствами, но забить ее нравственно, то есть запугать и подчинить себеее волю, нельзя было. Сверх того, Сонечка весьма основательно про нее говорила,что у ней ум мешается. Положительно и окончательно этого еще, правда, нельзябыло сказать, но действительно в последнее время, во весь последний год, еебедная голова слишком измучилась, чтобы хоть отчасти не повредиться. Сильноеразвитие чахотки, как говорят медики, тоже способствует помешательствуумственных способностей.

Вин во множественном числе и многоразличных сортов не было,мадеры тоже: это было преувеличено, но вино было. Были водка, ром илиссабонское, всё сквернейшего качества, но всего в достаточном количестве. Изяств, кроме кутьи, было три-четыре блюда (между прочим, и блины), всё с кухниАмалии Ивановны, да сверх того ставились разом два самовара для предполагавшихсяпосле обеда чаю и пуншу. Закупками распорядилась сама Катерина Ивановна спомощию одного жильца, какого-то жалкого полячка, бог знает для чегопроживавшего у г-жи Липпевехзель, который тотчас же прикомандировался напосылки к Катерине Ивановне и бегал весь вчерашний день и все это утро сломяголову и высунув язык, кажется особенно стараясь, чтобы заметно было этопоследнее обстоятельство. За каждыми пустяками он поминутно прибегал к самойКатерине Ивановне, бегал даже отыскивать ее в Гостиный двор, называл еебеспрестанно: «пани хорунжина», и надоел ей, наконец, как редька, хотя сначалаона и говорила, что без этого «услужливого и великодушного» человека она бысовсем пропала. В свойстве характера Катерины Ивановны было поскорее нарядитьпервого встречного и поперечного в самые лучшие и яркие краски, захвалить еготак, что иному становилось даже совестно, придумать в его хвалу разныеобстоятельства, которые совсем и не существовали, совершенно искренно ичистосердечно поверить самой в их действительность и потом вдруг, разом,разочароваться, оборвать, оплевать и выгнать в толчки человека, которому она,только еще несколько часов назад, буквально поклонялась. От природы была онахарактера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий инеудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире ирадости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самаямалейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она водин миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать иметать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену. АмалияИвановна тоже вдруг приобрела почему-то необыкновенное значение инеобыкновенное уважение от Катерины Ивановны, единственно потому, может быть,что затеялись эти поминки и что Амалия Ивановна всем сердцем решиласьучаствовать во всех хлопотах: она взялась накрыть стол, доставить белье, посудуи проч. и приготовить на своей кухне кушанье. Ее уполномочила во всем иоставила по себе Катерина Ивановна, сама отправляясь на кладбище.Действительно, все было приготовлено на славу: стол был накрыт даже довольночисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки, все это, конечно, былосборное, разнофасонное и разнокалиберное, от разных жильцов, но все было кизвестному часу на своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отличноисполнила дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию, всяразодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в черном платье. Эта гордость,хотя и заслуженная, не понравилась почему-то Катерине Ивановне: «в самом деле,точно без Амалии Ивановны и стола бы не сумели накрыть!» Не понравился ей тожеи чепец с новыми лентами: «уж не гордится ли, чего доброго, эта глупая немкатем, что она хозяйка и из милости согласилась помочь бедным жильцам? Измилости! Прошу покорно! У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник ичуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так чтокакую-нибудь Амалию Ивановну, или, лучше сказать, Людвиговну, туда и на кухнюбы не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказыватьсвоих чувств, хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надобудет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знаетчто об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно. Другаянеприятность тоже отчасти способствовала раздражению Катерины Ивановны: напохоронах из жильцов, званных на похороны, кроме полячка, который успел-такизабежать и на кладбище, никто почти не был; к поминкам же, то есть к закуске,явились из них всё самые незначительные и бедные, многие из них не в своем дажевиде, так, дрянь какая-то. Которые же из них постарше и посолиднее, те все, какнарочно, будто сговорившись, манкировали. Петр Петрович Лужин, например, самый,можно сказать, солиднейший из всех жильцов, не явился, а между тем еще вчера жевечером Катерина Ивановна уже успела наговорить всем на свете, то есть АмалииИвановне, Полечке, Соне и полячку, что это благороднейший, великодушнейшийчеловек, с огромнейшими связями и с состоянием, бывший друг ее первого мужа,принятый в доме ее отца и который обещал употребить все средства, чтобывыхлопотать ей значительный пенсион. Заметим здесь, что если Катерина Ивановнаи хвалилась чьими-нибудь связями и состоянием, то это без всякого интереса,безо всякого личного расчета, совершенно бескорыстно, так сказать, от полнотысердца, из одного только удовольствия восхвалить и придать еще более ценыхвалимому. За Лужиным и, вероятно, «беря с него пример», не явился и «этотскверный мерзавец Лебезятников». «Уж этот-то что об себе думает? Его только измилости пригласили, и то потому, что он с Петром Петровичем в одной комнатестоит и знакомый его, так неловко было не пригласить». Не явилась тоже и одна тоннаядама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего тольконедели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались нашум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойниквозвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне,через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясьпрогнать всю семью, кричала во все горло, что они беспокоят «благородныхжильцов, которых ноги не стоят». Катерина Ивановна нарочно положила теперьпригласить эту даму и ее дочь, которых «ноги она будто бы не стоила», тем болеечто до сих пор, при случайных встречах, та высокомерно отвертывалась, – таквот, чтобы знала же она, что здесь «благороднее мыслят и чувствуют и приглашают,не помня зла», и чтобы видели они, что Катерина Ивановна и не в такой долепривыкла жить. Об этом непременно предполагалось им объяснить за столом, равнокак и о губернаторстве покойного папеньки, а вместе с тем косвенно заметить,что нечего было при встречах отворачиваться и что это было чрезвычайно глупо.Не пришел тоже и толстый подполковник (в сущности, отставной штабс-капитан), нооказалось, что он «без задних ног» еще со вчерашнего утра. Одним словом,явились только: полячок, потом один плюгавенький канцелярист без речей, взасаленном фраке, в угрях и с противным запахом; потом еще один глухой и почтисовсем слепой старичок, когда-то служивший в каком-то почтамте и которогокто-то с незапамятных времен и неизвестно для чего содержал у Амалии Ивановны.Явился тоже один пьяный отставной поручик, в сущности провиантскийчиновник,[63] с самым неприличным и громким хохотом и, «представьте себе», безжилета! Один какой-то сел прямо за стол, даже не поклонившись КатеринеИвановне, и, наконец, одна личность, за неимением платья, явилась было вхалате, но уж это было до такой степени неприлично, что стараниями АмалииИвановны и полячка успели-таки его вывести. Полячок, впрочем, привел с собоюеще каких-то двух других полячков, которые вовсе никогда и не жили у АмалииИвановны и которых никто до сих пор в нумерах не видал. Все это чрезвычайнонеприятно раздражило Катерину Ивановну. «Для кого же после этого делались всеприготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили не за стол, и безтого занявший всю комнату, а накрыли им в заднем углу на сундуке, причем обоихмаленьких усадили на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за нимиприсматривать, кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики. Однимсловом, Катерина Ивановна поневоле должна была встретить всех с удвоенноюважностью и даже с высокомерием. Особенно строго оглядела она некоторых исвысока пригласила сесть за стол. Считая почему-то, что за всех неявившихсядолжна быть в ответе Амалия Ивановна, она вдруг стала обращаться с ней докрайности небрежно, что та немедленно заметила и до крайности была этимпикирована. Такое начало не предвещало хорошего конца. Наконец, уселись.