Империя травы. Том 2 - Тэд Уильямс

– Когда прибудет королева, – сказал Пратики, – я попрошу вас называть его «Великим Предателем».

– Но действительно ли это Руян Ве? И где его тело? – спросил Вийеки.

– Превратилось в пыль, вне всякого сомнения, – ответил принц-храмовник. – Со временем всех нас ждет такой конец, как величайших, так и худших, смертных и тех, кого называют бессмертными.

– За исключением Матери всего сущего, – покорно сказал Вийеки, глядя на кучи пыли, постепенно темневшие под струями дождя.

– За исключением Матери всего сущего, конечно, – согласился Пратики.

Предыдущую ночь Кафф спал очень плохо. Он почти не помнил своих снов, если не считать того, что несколько раз просыпался с сильно бьющимся сердцем и залитым слезами лицом.

Теперь, когда все остальные выжившие в Наглимунде смертные стояли возле дальней стены рабской ямы, пытаясь понять, что делают норны с помощью огромной подъемной машины в развалинах церкви Святого Катберта, во многом его дома, Кафф Молоток сидел в одиночестве у дальней стороны ограды, чувствуя себя больным и испуганным.

– Неправильно, – снова и снова повторял Кафф, хотя никто его не слышал. – Неправильно ломать церковь и раскапывать. Нельзя так делать. Отец Сивард так сказал бы. – Но отец Сивард был мертв, как и многие другие, сгоревшие, похороненные или убитые во время безумной ночи, когда пал Наглимунд.

И все же, несмотря на то что одиночество приводило к долгим печальным ночам, он сидел отдельно, обхватив длинными руками колени, раскачиваясь взад и вперед на грязной земле, не обращая внимания на дождь, который мочил его рваную одежду. И причина тому состояла в чувстве, преследовавшем и пугавшем его весь день, – чувстве, недоступном никому из остальных горожан, несмотря на их страх и голод. И теперь оно становилось все сильнее.

Пока рабы мрачно смотрели на белокожих норнов, которые сновали в развалинах церкви, точно черви в испорченном мясе, Кафф чувствовал, как растет его страх, и теперь уже не мог думать ни о чем другом. Ему казалось, будто какая-то сила сняла верхнюю часть его головы, открыв череп угрюмым грозовым тучам – словно кто-то невидимый смог разглядеть его самого, а также все, что пряталось у него в голове. Ему казалось, что некто или нечто рассматривает каждую, самую личную и постыдную мысль, когда-либо его посещавшую, – и Кафф Молоток совсем не нравился этому нечто. Оно думало, что он насекомое. Оно думало, что он червяк.

Но даже это не было самым худшим.

Потому что пока другие рабы – некоторые из них держали на плечах оборванных детей, словно хотели, чтобы те увидели парад святых, – Кафф чувствовал, как воздух вокруг него сжимается, у него начало ломить в груди, и уши наполнила острая боль. Что-то приближалось, хотя он не понимал, что именно. Что-то рождалось – но оно не должно было существовать. Кафф ощущал это каждой своей конечностью, каждой порой кожи, и единственное, что он мог сделать, – постараться не броситься лицом вниз на мокрую землю и умолять о смерти.

«Это грех, я знаю, грех, Отец, – но мне больно! Мне так больно!»

Затем остальные рабы невнятно закричали – Кафф не видел, что произошло, но ему было все равно – именно в этот момент верхушка его головы, наконец, исчезла, или ему так только показалось, и внезапно он оказался голым и уязвимым под гневным, полным ненависти небом. Огромная черная труба потянулась к нему из-за туч и высосала все, что делало его Каффом, а потом его развеяло по ветру. Он чувствовал, что распадается на части, которые какая-то сила уносит в беспощадную вращающуюся темноту.

– Оно идет! – прокричал он, но вокруг не осталось никого, кто мог его услышать, лишь бесконечный рев ветра, который дул ниоткуда.

– Они меня хотят! Они меня хотят! Мать хочет меня! Дерево! – Он не знал, что говорит, но не мог остановиться, хотя в это время разлетался на тысячу кусочков, слепых и ничего не понимающих. – Дерево! – кричал он снова и снова, словно оставил свое тело далеко позади.

А потом к нему приблизилось нечто, отличное от ревущей черноты. Оно походило на человека, но сияло, точно пламя множества свечей в часовне во время мансы, когда их знакомое мерцание озаряло алтарь перед огромным изображением Усириса в День Подведения итогов.

Когда диковинное существо плыло к нему, он увидел, что оно не в обычной одежде и даже не в небесных одеяниях, как на церковных картинах, но облачено в плащ из звезд, бесчисленных, ярких, точно бриллианты, точек света.

– Мы еще не закончили – пока нет, – сказало ему непонятное существо, и он услышал это сердцем, а не ушами. – Наша раса еще существует.

А потом Кафф снова стал самим собой, он лежал на мокрой земле и слышал, как говорят люди вокруг него.

– У него случился очередной приступ, – сказал кто-то.

– Бедняжка, он недолго протянет, – ответил другой. – Как и все мы.

Кафф открыл глаза. На мгновение ему показалось, что вокруг него ангелы – покрытые грязью. А потом он понял, что это всего лишь мужчина и женщина, двое других рабов.

– Н-н-не бойтесь, – сказал он им, растирая холодное мокрое лицо и чувствуя на зубах песок. – Грядет ангел из звезд.

– Бедняжка, – повторила женщина.

Вместе они помогли ему сесть, оставили в грязи, под дождем и вернулись к остальным рабам.

– Он грядет, – повторил Кафф, хотя рядом не осталось никого, кто мог его услышать.

Вийеки сражался с задачей более сложной и мучительной, чем самые трудные инженерные расчеты неравных масс на неравных расстояниях, и она грозила наказанием за неверное решение, возможно, более пугающим, чем ошибка при расчетах, связанных с тяжелым камнем.

Леди Кимабу из Эндуйа,

Моя добрая жена и госпожа моего дома, я приветствую тебя и надеюсь, что твое здоровье в порядке. Я пишу тебе из места, расположенного далеко от Наккиги, но все мои мысли с тобой и теми, кто нам служит.

Вийеки с неудовольствием смотрел на строчки, однако вовсе не руны вызывали раздражение Верховного магистра: они были выведены с его обычной тщательностью, каждая линия исполнена четкости и расчета, именно так его учили в детстве, в доме Ордена Строителей. Скорее, ему не нравилось очевидное отсутствие чувств. Если даже он сам видит этот недостаток, насколько больше поймет Кимабу, дочь почтенной старой семьи, привыкшая к придворным беседам? Но в Вийеки не осталось поэзии, не было новостей – во всяком случае таких, о которых он мог рассказать, – ему хотелось спросить у Кимабу только о любовнице Зои и дочери Нежеру, но о них он писать не осмеливался. Зои отчаянно боялась Кимабу, что тревожило Вийеки, но он отмахивался от ее страхов. И не хотел давать жене дополнительные поводы для ненависти к смертной женщине.