Ритуал - Маркус Хайц

Рухнули последние балки, на четыре шага вокруг разбросав снопы красных и оранжевых искр. Веревка дернулась, на мгновение замерла, потом Пьер, очевидно, ее отпустил. Григория камнем рухнула вниз, но Жан ее поймал. Оба упали в траву монастырского садика.

— Пьер! — вне себя взвыл он, в его голосе не было ничего человеческого. — Пьер!

С трудом поднявшись на ноги, Жан отыскал веревку и попытался по ней вскарабкаться наверх, чтобы собственными руками спасти сына, но не успел он начать подъем, как веревка оборвалась.

— Нет!

Застыв, Жан Шастель сжимал бесполезный кусок веревки. Подбежали крестьяне и увели его с аббатисой из садика, куда через несколько мгновений рухнули обгоревшие балки, выбивая глубокие ямы в земле. Лесника и аббатису вынесли за стены монастыря и уложили на лугу. Ничего другого для них пока сделать было нельзя.

Из руин вышли последние помощники; все уже поняли, сколь бесполезно бороться с огнем, которому поддалась даже прочнейшая колокольня.

В подсвечиваемом пламенем дыму воображение рисовало Жану лица Пьера и Флоранс. Застонав, он закрыл лицо руками. Он потерял второго сына, и боль утраты была столь велика, что даже слезы отказывались литься.

С окаменевшим лицом он повернулся к Григории.

— Как начался пожар? Это иезуит…

Она нащупала его руку.

— Нападение, — простонала она, сглотнула, собираясь с силами сказать что-то еще, но ее опередили;

— Это было нападение второго луп-гару, мсье Шастель, — сказал один из стоявших поблизости крестьян. — Молодой Трюба видел, как что-то ускользает от стен монастыря, и выглядело это существо как помесь человека со зверем. Это его месть за то, что мы наконец убили бестию. Теперь ему мало задирать людей! Она поджигает наши дома и насмехается над Господом Всемогущим.

Жан застыл. От сыновей ему остались лишь воспоминания о лучших днях. И всему случившемуся виной оборотни. Они отняли у него сыновей. Обоих сыновей!

— Богом клянусь, — задыхаясь, произнес он. — Клянусь, что с сегодняшнего дня всю свою жизнь посвящу охоте на этих тварей. Ничто не помещает мне их изничтожить! — Он подавил потребность на глазах у всех поцеловать Григорию и ограничился лишь исполненным любви взглядом. — Прости, что оставляю тебя одну, но надо идти по следу бестии, пока он еще свежий. Кто бы ни скрывался под ее маской, ему не жить.

Схватив мушкет, он растворился в ночных тенях.

— Нет, Жан! Это…

Ее севший от дыма голос пресекся. Она попыталась удержать лесника, но ее пальцы соскользнули с его рубашки. Ей пришлось его отпустить.

— Не тревожьтесь, достопочтенная аббатиса. Он герой. — Опустившись рядом с ней на колени, крестьянка начала при свете пожара стирать влажной тряпицей грязь и запекшуюся кровь с ее лица. — Он убил первую бестию. На глазах у маркиза и всех остальных.

Когда она помогала Григории подняться, чтобы напоить ее, на землю выпал пузырек.

— Вы что-то потеряли, достопочтенная аббатиса.

Крестьянка протянула ей бутылочку.

Терзавшая Григорию боль росла с каждой секундой. Если содержимое пузырька наделило Франческо неимоверной силой и сохранило от превращения в волка-оборотня, то уж точно поможет и от ее мучений.

Григория позволила крестьянке вынуть пробку. Опустив внутрь дрожащий палец, она нащупала нечто влажное. Внутри осталось немного, лишь чтобы смочить кончик пальца. Она размазала влагу по губам, как это делал легат, и их облизнула.

На вкус вещество отдавало металлом.

«Кровь! Святая Мария, Матерь Божья, я вкусила кровь!»

Она собрала во рту слюну, чтобы сплюнуть, но вещество уже сделало свое дело. Все вокруг нее вдруг залил сияющий свет.

Ее окутал мерцающий луч, бивший прямо с неба, неземное свечение, источником которого мог быть лишь Господь Всемогущий. До нее донесся радостный детский смех, она услышала звуки арф, в нос ей ударил сладкий аромат цветов.

— Меня забирают в рай, — пробормотала она.

— Григория! — призвали ее на ангельском языке, и она попыталась распознать хотя бы что-нибудь в ослепительном сиянии. — Григория!

Внезапно луч померк, воцарилась кромешная тьма.

В следующее мгновение она очутилась в соборе, от красоты которого ее охватила дрожь благоговения. Потом из пустоты перед ней возник мужчина в папском облачении, но это был не Клемент XIII.

У его ног лежал заколотый иезуит, чертами лица напоминавший Франческо, чьи остекленевшие глаза смотрели прямо на нее. Его рука превратилась в лапу с когтями, которыми он силился выцарапать в мраморе латинское изречение.

Внезапно его кожа разорвалась, окатив Григорию брызгами крови, а на месте иезуита возник скалящийся луп-гару.

Неизвестный папа благосклонно посмотрел на нее.

— Убей тварь, — любезно предложил он Григории, протягивая ей превратившееся в меч распятие. — Убей ее и всех прочих.

Он указал на что-то у нее за спиной, и Григория повернулась.

Весь собор был набит бестиями! Они карабкались по колоннам, ползали по потолку, оскверняли картины и карябали фрески; их красные глаза светились издевкой.

Неизвестный папа подтолкнул её в поясницу.

— Иди и принеси миру покой, дочь моя. Освободи его от зла. Дарую тебе мое благословение.

От распятия-меча исходило серебряное свечение, рана от копья на теле Христа открылась и затопила здание кровью.

Волна смыла бестий, а тех, кто уцелел, Григория убивала, будто в опьянении.

Когда она подняла руку, чтобы уничтожить последнюю из них, то увидела перед собой Флоранс.

— Нет! Она…

Все снова потемнело.

Тьму развеял свет факелов, его отблеск упал на изумленное лицо крестьянки, которая только что стирала кровь у нее с лица.

— Достопочтенная аббатиса? Вы такие странные вещи говорили… — Она схватилась за щеку. — Вы меня ударили.

— Извини, я все еще немного…

Разуму Григории требовалось время, чтобы оправиться от эпифании, ведь это была она, а не что-то иное. Прислушавшись к себе, она поняла, что не ощущает ни тени боли. Когда она открыла рот, ее голос прозвучал чисто и ясно:

— Помоги мне встать.

Крестьянка недоверчиво посмотрела на нее.

— Вы слишком слабы, чтобы…

А потому Григория попробовала сделать это сама, и ноги ее послушались. Крепко стиснув зубы, она потерла обожженное место, и частички кожи с ожога скатались в трубочку, как увядшая листва, и отпали.

Из-под них показалась новая и чистая кожа.

— Вы… вы благословенны! — вне себя от удивления воскликнула крестьянка и перекрестилась. — Господи Боже уготовил вам особое дело, раз позволил вам уцелеть в огне и излечиться от ран, достопочтенная аббатиса!