Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

и на поле брани пускали только по окончании сражения (наблюдать за ходом самих боев им разрешали по очереди и поодиночке[1121]); не только интервьюировать, но даже приближаться к начальствующему составу и передвигаться по японским позициям им было строжайше запрещено[1122]. Изданные командованием Правила требовали от корреспондентов «озаботиться тем, чтобы не нанести ущерба войскам и ни при каких обстоятельствах не входить в штабные помещения» (статья 5); «вся переписка корреспондентов (включая их репортажи, частные письма, телеграммы и т.д.) предварительно отсылки должна быть просмотрена надзирающими офицерами» (статья 8) и т.д.[1123] Ограничения распространялись и на японских журналистов, которые, замечает Вествуд, были вынуждены описывать не столько фронтовые будни, сколько «лунные пейзажи» Маньчжурии[1124]. Установив не менее жесткую, чем в Токио, цензуру и так же максимально затруднив переписку представителей западной печати, японское командование болезненно реагировало на малейшую критику ими японских вооруженных сил, описание их потерь и тем более – на попытки несанкционированных действий. Корреспонденту лондонской “Daily Mail” Эрнсту Бриндлу указания на недостатки японской армии обернулись запретом заходить в корейские гавани на зафрахтованном его редакцией пароходе[1125], а для Джека Лондона самовольная поездка в оккупированный Японией Сеул закончилась повторным арестом – уже на корейской земле.

Стремление хоть как-то улучшить условия своей профессиональной деятельности толкало интернациональную журналистскую братию на разные ухищрения. Редакции центральных японских газет, каждой из которых было разрешено командировать на театр войны не более двух репортеров, нашли выход в том, чтобы посылать своих представителей в действующую армию под видом корреспондентов других, провинциальных органов печати. Иностранные же журналисты приноровились переправлять репортажи в свои редакции в обход японской военной цензуры – из телеграфной конторы китайского Чифу (что, в свою очередь, превратило этот портовый городок в их своеобразный клуб). Правда, эти уловки не меняли ситуацию по существу. Новостной продукт военных корреспондентов оставался столь скуден и бледен, что редакции западных газет оказались вынуждены привлекать посторонние, заведомо предвзятые источники информации. Частота выступлений в западноевропейской прессе японского посланника Т. Хаяси дала повод одному из современников в шутку назвать его их «внештатным сотрудником»[1126]. Хилый, кастрированный цензурой ручеек новостей с военных полей очевидно не соответствовал затратам редакций на его получение и обессмысливал дальнейшее пребывание их специальных корреспондентов на краю света. По подсчетам Р. Десмонда, на освещение русско-японской войны мировые органы печати в совокупности истратили порядка 10 млн долларов, причем три четверти этой астрономической суммы выложили редакции американских и британских газет[1127]. Несмотря на то, что общий настрой англоязычной прессы в отношении Японии оставался позитивным, со второй половины 1904 г. хвалебные отзывы о японских гостеприимстве и добросердечии заметно пошли на убыль.

Отправка второй партии журналистов из Японии в Маньчжурию затянулась, и к концу июня потеряла терпение даже “Times”, объявившая об отзыве своих представителей из Японии. Корреспондентом в Токио был оставлен один постоянно живший там Ф. Бринкли. Впрочем, читатели “the Paper” (как почтительно называли свою газету сотрудники “Times” даже в частной переписке) об этом не узнали: ее редакция упорно не печатала статьи своих дальневосточных представителей, если в них упоминалось о строгостях японской цензуры[1128]. Лишь в середине июля, под угрозой забастовки иностранных журналистов[1129] и при поддержке Союза прессы (Press Union) самой Японии, который обратился с соответствующим ходатайством в правительство, еще двадцать из них получили разрешение выехать на фронт. Многие к тому времени пробыли в Японии уже по 4—5 месяцев. Но условия их профессиональной деятельности в Маньчжурии не стали лучше. Новые попытки заступничества со стороны Хаяси и его вашингтонского коллеги Такахира (последний ссылался на то, что журналисты Ричард Дэвис и Джон Фокс являлись личными друзьями самого президента Т. Рузвельта), как и очередное вмешательство американского посланника в Токио, который, как всегда, апеллировал к министру Комура, вновь не произвели впечатления на японских военных. Вскоре на годичном собрании британского Института журналистов (Institute of Journalists) в Глазго европейские журналисты заявили и формальный протест по поводу притеснений своих коллег японскими военными властями в Маньчжурии. С таким же протестом выступили и японские журналисты, объединившиеся в Zaiko Press Club.

Так и не получив возможности наблюдать за происходящим на фронте своими глазами и свободно общаться со своими редакциями, иностранные репортеры один за другим начали покидать и Японию, и расположение ее маньчжурской армии, проклиная военных бюрократов и грозясь «употребить все свое влияние, чтобы помешать Японии получать займы в США и Великобритании» и «приступить к разоблачениям относительно действий японцев»[1130]. В августе 1904 г. парижская «Matin» оповестила мир, что «из Японии отправляется судно, на котором выедут в Европу около 30 представителей английской печати, уехавших в Японию в самом начале войны. Японская цензура так строга, что сообщать какие-либо сведения корреспондентам стало совершенно невозможно»[1131]. Не пожелавшие покинуть театр войны перешли на русскую сторону. В конце июля десяток представителей Associated Press, “New York Sun”, “New York Herald”, “Times”, “Daily Telegraph”, “Standard”, «Figaro» и других периодических изданий Западной Европы и США, кружным путем добравшись до Тяньцзиня, направили русскому военному атташе своего делегата за разрешением состоять при русской армии. «Отзывы корреспондентов, уехавших от японцев, самые для нас благоприятные, – телеграфировал начальству полковник Огородников по итогам встречи с представителем иностранных “перебежчиков”, – [в] восторге [от] наших войск … Послали телеграммы [в] свои газеты, [что] не могут оставаться с японцами, которые их грубо третировали, обманывали»[1132]. «Готовы разоблачать обманы Японии, убийства наших раненых, помешать новому займу», – с удовлетворением констатировал наместник в телеграмме министру иностранных дел, который на запрос Алексеева также высказался всецело за «желательность перехода к нам корреспондентов из японской армии»[1133]. Таким образом, японская пропагандистская машина дала сбой, а русская получила шанс для перехода в контрнаступление, которым, не мешкая, и воспользовалась.

Содержание японской и русской пропаганды

Правда – первая жертва войны.

Cенатор Хирам Джонсон, 1917

Идейная составляющая русско-японской Kulturkampf включала интерпретацию таких фундаментальных вопросов, как причины, цели и характер войны для каждой из конфликтующих сторон (часто – исходя из общих рассуждений на тему столкновения «желтого» и «белого» миров, христианской и нехристианской культур), ответственность за ее начало, национальные особенности русских и японцев и степень их «цивилизованности», состояние вооруженных сил противников, ход самих военных действий, взаимоотношения оккупационных войск и местного населения. Уделялось внимание внутреннему положению России и Японии – ходу мобилизации и текущим общественным настроениям, отношению к войне, состоянию промышленности, финансов, экономики в целом, их государственной и общественно-политической жизни.

Содержательно японская пропаганда была явлением крайне противоречивым, зависимым от