В дебрях Индии - Луи Жаколио

— Не будьте же на меня в претензии, если я хочу умереть, чтобы не опозорить своих детей! Выслушайте меня, и вы не будете настаивать и возьмете мою жизнь, которую я отдаю, чтобы искупить свой грех. Да, я был негодяем, но мне было двадцать лет, мы проиграли огромную сумму, Бёрнс и я; я не хочу, поверьте мне, оскорблять его память, уменьшая свою вину против вас, но должен сказать все, как было. Он один взломал шкаф в адмиралтействе, он против моего желания согласился на постыдный торг, толкнувший его на преступление; я виновен только в том, что согласился его сопровождать к вам, чтобы разделить с ним плоды его преступления. Вы почти не были знакомы с ним, и его посещение показалось бы вам странным… Это, конечно, не уменьшает вины, и преступление не заслуживает извинения, но искупление, которого вы требуете от меня, выше моих сил… Неужели вы думаете, что и я не страдаю? Двадцать лет живу я с угрызениями совести; я пытался преданностью своей стране, честным исполнением своих обязанностей войти в соглашение со своей совестью, но это не удалось мне… И с тех пор как вы блуждаете по всему миру, мои беспокойные мысли следуют за вами, и я дрожу каждую минуту, что вот наступит час возмездия. Ибо этого часа, часа правосудия Божьего, я жду также двадцать лет, уверенный, что он наступит, роковой, неумолимый! Какая пытка!

Лоб несчастного покрылся крупными каплями пота, лицо его судорожно подергивалось. Невольное чувство сострадания начинало овладевать Сердаром; будучи великодушным, он в эту минуту тем легче поддался этому чувству, что не мог предположить, чтобы пленник играл комедию, заранее придуманную им.

— Вы говорите о вашей семье, пораженной вашим несчастьем! — продолжал, рыдая, губернатор. — Чем больше вы правы, тем больше я думаю о своей… Помимо моих детей и всего рода Браунов, мой позор падет еще на четыре ветви… многочисленный род Кемпбеллов из Шотландии, Канарвонов из графства Уэльского…

— Кемпбеллов из Шотландии, говорите вы… Вы в родстве с Кемпбеллами из Шотландии? — прервал его Сердар с горячностью, которая удивила всех свидетелей этой сцены.

— Леди Браун, — бормотал пленник, выбившийся из сил, — урожденная Кемпбелл, сестра милорда д'Аржиль, главы рода, и полковника Лайонела Кемпбелла из Четвертого шотландского полка, прославившегося во время осады Хардвар-Сикри.

Услышав эти слова, Сердар судорожно поднес руку ко лбу… Можно было подумать, что он боится потерять рассудок; глаза его с безумным выражением устремились в пространство… Тысячи самых несообразных мыслей зашевелились в мозгу… Жена лорда Брауна — урожденная Кемпбелл? Но если это правда, то прелестные молодые девушки, которых он видел, племянницы его сестры, его милой Дианы!.. И месть должна поразить их… Вдруг точно черный покров заслонил ему глаза; он сделал несколько шагов вперед, размахивая руками… Кровь прилила ему к сердцу, к вискам, он задыхался… Наконец под влиянием какой-то высшей силы он хрипло вскрикнул и упал на руки Рамы, который бросился, чтобы поддержать его. Барбассон вне себя хотел броситься на пленника, но Нариндра удержал его знаком.

— Сэр Уильям Браун, — прокричал маратх громовым голосом, — знаете вы, кто этот человек, которого вы поразили в самое сердце… знаете ли?

Последний, подавленный всем происшедшим, не знал, что ему отвечать, а потому Нариндра с ожесточением бросил ему в лицо следующие слова;

— Этот человек, молодость которого вы загубили, зять Лайонела Кемпбелла, брата леди Уильям Браун.

Черты лица несчастного сразу изменились; он всплеснул руками и, рыдая, упал на колени около Сердара, лежавшего без сознания.

— Плачь, — пробормотал Барбассон сквозь зубы, — плачь крокодиловыми слезами, ты можешь поставить пудовую свечу этому случайному родству, ибо клянусь Магометом, моим также случайным пророком, не будь этого, ничто не помешало бы мне надеть на тебя конопляный галстук и отправить в гости к твоему другу Рам-Шудору.

Сэр Уильям Браун схватил руки Сердара, все еще лежавшие неподвижно, и с выражением глубокого горя воскликнул;

— Боже Великий, да поразит твое правосудие виновного, но пощади этого человека, так много страдавшего! Клянусь перед всеми вами, что честь его будет восстановлена!

— Неужели он говорит искренне? — сказал Барбассон, начиная колебаться… Ба! Не будем терять его из виду!

Придя в себя, Сердар долго смотрел на сэра Уильяма, все еще стоявшего на коленях возле него и орошавшего слезами его руку.

— О, оставьте ее мне, — говорил сэр Уильям с выражением отчаяния, казавшегося на этот раз глубоким и искренним, — не отнимайте ее у меня в знак прощения, я сделаю все, что вы потребуете от меня. Я дал клятву в этом, когда вы лежали без сознания, и каковы бы ни были для меня последствия этого, ваша честь будет восстановлена.

Сердар не отнимал руки, но и не отвечал; по всему было видно, что в нем происходит та героическая борьба, из которой благородные и великодушные люди всегда выходят победителями. Рама и Нариндра, хорошо знавшие характер своего друга, ни одной минуты не сомневались в том решении, которое он примет, а также в том, что на этот раз они не должны мешать Барбассону. Говоря языком матросов, последний был «опрокинут вверх дном» оборотом, какой принимали события, и чтобы не присутствовать при том, что он называл слабостью характера, отправился на капитанский мостик, чтобы бросить взгляд на маневры, как сказал он Раме. Уходя, он бормотал про себя:

— Все это притворство!.. Видал я уже это в Большом театре Марселя, когда давали «Два брата-поляка»… Павловский хотел убить Павловского, который украл у него документы… Там тоже были украденные бумаги, и был болван, исполнявший комическую роль, тоже Барбассон. В ту минуту, когда Павловский хочет помиловать Павловского, который не хочет отдавать ему бумаг, вот как Уильям Браун, они вдруг узнают друг друга и проливают слезы друг другу на жилет: «Мой брат! Мой брат! Прости меня!..» А Женневаль, который играл Павловского, бросается на колени, как Браун, восклицая: «Прости! Прости!..» и Павловский простил Павловского, как Сердар простил Уильяма Брауна. Все это было красиво, черт возьми! Но тогда я заплатил всего двадцать пять су, а сегодня я раз десять чуть не потерял свою шкуру… Хватит с меня и одного раза, я ухожу.

И, довольный своим монологом, провансалец отправился на мостик; но чтобы там он ни говорил, как ни старался придать всему смешной вид, он был гораздо больше взволнован, чем хотел показать. Несомненно, некоторые чувства, особенно родственные, всегда находят отголосок в сердце человека, наименее всего расположенного чувствовать их, даже в тот момент, когда их изображает искусный актер.

Сердар, как и предвидел Барбассон, не замедлил произнести это слово прощения, которое хотело сорваться с его языка еще накануне, когда он увидел хорошеньких дочерей губернатора. Поэтому нет ничего удивительного, если открытое им родство положило конец его колебаниям.

— Да, я прощаю вас, — сказал он с глубоким вздохом, — я останусь проклятым людьми, авантюристом, Сердаром… Зачем обрушивать и несчастье на голову молодых девушек, которые еще только начинают жить, имеют все, чтобы быть счастливыми и первые серьезные мысли которых будут осквернены презрением к отцу?