Спасти огонь - Гильермо Арриага

вверх по стенам, хватит сил разодрать колючую проволоку, хватит сил вывихнуть челюсти собакам, хватит сил петлять на бегу, чтобы снайперы не достали. Бежать, бежать, чтобы спать рядом с ней, просыпаться рядом с ней, заниматься любовью с ней одной.

Он начал писать еще яростнее, стараться еще сильнее, чтобы произвести на нее впечатление. Мнение Хулиана и остальных заключенных его вообще не волновало, а вот ее мнение — еще как. Они договорились увидеться тет-а-тет в день посещений. Она поклялась, что придет, но он все равно не очень-то верил. Отважится ли она одна пересечь минное поле Истапалапы? Нет, вряд ли. Марина не похожа на Красную Шапочку, готовую очертя голову пуститься по лесу навстречу волку. Разумные женщины так не поступают, а Марина вроде бы очень разумная. Точно ведь скоро сообщение напишет: «Извини, у меня не получилось». Лучше уж сразу привыкнуть к этой мысли. Хосе Куаутемок занялся своими делами.

Он сидел и писал, и тут по его душу пришел надзиратель. Он ненавидел, когда такое случалось. Не так-то просто настроиться, а когда настроишься, вечно припрется какой-нибудь урод и отвлечет. «Ты зачем ангелочка с небес позвал, а сам к нему не пошел?» — спросил надзиратель. Он о чем вообще? Тот, увидев, что Хосе Куаутемок не въезжает, улыбнулся: «Принцесса твоя тебя дожидается. Бегом давай, а то фея другого принца ей найдет».

Марина пришла. Да, да, да! В четыре скачка он спустился по лестнице и, как тягач без тормозов, полетел к зоне посещений. На пороге остановился отдышаться. Не надо, чтобы она увидела, как он скачет, будто щенок, которого вывели погулять. Он разглядел ее издалека. Она сидела и рассеянно смотрела в одну точку: кетцаль среди воронья. Он медленно пошел к ней. Ему хотелось подкрасться незаметно, увидеть, как она удивится и воскликнет: «Ты пришел!» Он улыбался на ходу. А как не улыбаться, если его ждет не кто-нибудь, а она? Но вскоре блаженная улыбка сползла с его лица. Он забыл главное тюремное правило: бди, всегда бди. Быть начеку, изучать местность, анализировать. Окинул взглядом помещение: что за народ, кто к кому пришел, где сидят, в каком ряду столов. «Бди, — повторил он себе, — всегда бди».

Марина срывающимся голосом сказала: «Привет». Хосе Куаутемок заметил, как у нее дрожат руки. Сел рядом с ней. Теперь уже у него затряслись руки. Оба дико нервничали. «С тобой все хорошо?» — спросил он. Она кивнула. У Марины дрожала губа и пульсировала вена на шее. Нет, ее все-таки сильнее кроет, гораздо сильнее.

Понемногу отпустило. Она полюбопытствовала, что это за толстяк и с ним женщина в длинной юбке за дальним столом.

Он поведал ей отвратительную историю Хряка и его супружницы Росалинды дель Росаль. Она засмеялась, услышав это имя. «Я точно знаю, что ее так и зовут», — сказал он. Росалинда дель Росаль: прекрасная роза из розария. Красивое многозна чительное имя дали родители, не подозревая, какая зловещая судьба ждет их кровиночку.

Хосе Куаутемок думал, они ограничатся смол-током. Минут десять и вправду поболтали: ну и погода! долго добиралась? на входе сильно допекали? — и прочие глубокомысленные реплики. А потом она схватила его обеими руками за лицо и поцеловала. И не то что чмокнула. Ничего подобного. Настоящим поцелуем. Поцелуищем. За пару секунд они друг на друга настроились Губы у нее были пухлые, классные. И не мясистые, и не тонкие. И такое чувство, будто она льдинку сосала прямо перед этим. Дыхание легкое, свежее. Как в кедровой роще очутился. Волосы пахнут кедром. Затылок — кедром.

Они целовались и целовались. Один поцелуй взывал к другому, а тот — к новым, и новым, и новым. Он, такой из себя крутой, такой мужик — и так растаял от этих поцелуев. Затерялся в кедровой роще ее поцелуев. Они, эти поцелуи, заглушили весь шум, весь бетон, всю ржавчину, все крики, все отчаяние, всю смерть, весь морок. И так он был занят поцелуями, что не заметил двух субчиков, следивших за ним издалека. Мясной и Морковка поняли, как далеко в этот момент витают Хосе Куаутемок и его телка. Легче легкого всадить им, пока они сосутся, как в женских романах. Но еще рано. Время еще придет.

Сеферино, твое прошлое захлопнулось, как только над тобой закрылась крышка гроба. Пришлось основательно потрудиться, чтобы узнать, какие родники питали твою сверхъестественную силу. Я начал просматривать ящики твоего стола, документы, вещи. Меня удивило, какой у тебя царил безупречный порядок.

Запонки разложены ровными рядами. Галстуки распределены по цветам. Начищенные до блеска ботинки выставлены шеренгой. Кабинет — сама опрятность. Ничего лишнего. После твоей смерти мы всё оставили, как при тебе. На столе пишущая машинка и перьевая ручка с чернильницей (ты любил щеголять безупречным почерком). На соседнем столе — толковый словарь Марии Молинер, все тома этимологического словаря Жоана Короминаса и словарь синонимов Фернандо Коррипио (я ими потом много пользовался). На стене фотография нас пятерых, сделанная в студии маэстро Серхио Ясбека, и портрет твоих родителей в Пуэбле, в каком-то парке. В застекленном шкафу — лаковая шкатулка из местечка Олинала в штате Герреро, але-брихе из Оахаки, отделанный бисером череп койота — работа мастеров отоми — и керамическое блюдо, расписанное твоим дядей.

В ящиках стола лежали документы, распределенные по дате. Я не знал, что ты отмечал дату и время, когда начинал и заканчивал рукопись, и вместе с каждым текстом хранил все черновики к нему. Интересно было прослеживать ход твоих мыслей: ты перечеркивал по двадцать слов, пока не добирался до нужного, переделывал предложения, монтировал между собой абзацы. Труд часовщика. На карточках площадью 15 на 7 сантиметров ты писал заметки и размышления о своих текстах годы спустя после того, как сочинял их. Пятидесятилетний ты критиковал себя двадцативосьмилетнего. Наверное, думал, что твое наследие будут изучать. Только тот, кто помышляет о бессмертии, так аккуратно выстраивает свой архив.

Шаг за шагом я разбирался в том, как работал твой мозг. Ты начинал с кома не связанных между собой идей и оттачивал их до придания полной ясности. Даже после нескольких правок в текстах сохранялась изначальная кипучесть. Строки полыхали огнем. Невозможно было не проникнуться твоими статьями. Вулканический темперамент проглядывал в каждом слове. Черт, как тебе это удавалось? Видимо, эта темная раскаленная магма, двигатель блестящих идей, порождала и твою злобу