Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Вчера прибыл Акутин и успел мне рассказать, что он видел и наблюдал. Тебя он застал за телефоном и притом упорно (это мне понравилось) отказывающейся от какого-то свидания… Когда швейцар ему указал на генеральшу, которая, стоя на скамейке и не делаясь от этого особенно высокой, что-то кричала в трубку, Акутин счел это за мистификацию со стороны швейцара… пока все не выяснилось. Тобою он остался доволен (исключая того, что ты не написала ему какого-то письма), детьми также, а особенно дочкой; про племянниц заметил только число… что их две, одна побольше, другая поменьше, и та, что поменьше, что-то все ищет… не то булавку, затерянную на полу, не то разгадку жизни. Сейчас я буду получать твои письма на два дня позднее, так как ушел далеко от почтовой конторы и это мне очень противно.

Твой противный насморк тебя не покидает, я боюсь, что это инфлюэнца. Мысль накачивать вновь мышьячку очень хорошая… если заеду (что сейчас трудновато), то найду тебя круглой толстушкой с нервами, как канаты и с железным спокойствием.

Бросаю писать, так как вновь надо отдавать распоряжения. Пахнет намеком, что и третью ночь спать не придется, а может быть, чаша минует. Давай, детуся, твои губки, глазки и лапки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Поклоны!!! А.

27 мая 1916 г.

Дорогая моя цыпка-женушка!

Вот теперь я действительно пропустил 4 дня (последнее писал 23.V), не писавши тебе. Но я имел специальное поручение, ночи почти не спал, мог прикорнуть только днем часа на 2–3, имел при себе только одну полевую книжку… эту ночь я возвратился сравнительно к нормальной жизни и пишу женушке.

Твое письмо от 17.V (№ 82) поймало меня только сегодня утром, хотя пришло в штаб дня три тому назад. Сейчас Игнат помыл мне ноги, я выбрился (после долгих дней) и из полевого дикаря понемногу возвращаюсь к культуре. Жить пришлось в землянках, раз в разрушенной халупе (без окон, с дырками кругом), исходил я уйму позиций и окопов… был под всяческими огнями, какие только есть на свете. Что можешь на войне вынести, в смысле физического и морального напряжения, задним числом и подумать странно. В мирной обстановке, если не поспишь ночь, считаешь себя уже умершим, а здесь двигаешься целую ночь, а пришедши к рассвету, начинаешь изучать местность, позиции, ходишь целые часы (под огнем или нет) по оврагам, по грязи… и если подсчитать, выходит (начиная с 7–8 часов вечера) непрерывных 16–17 часов напряженного труда, включая в таковые и всю ночь… И что странно, даже глаза перестают быть рачьими, как это бывает при бессоннице… и глаза-то при войне становятся какими-то упорными; про голову и говорить нечего: в мирное время она трещит при всяком удобном и неудобном случае, а здесь баста… не смеет. Пятью днями скитаний и работы я очень доволен, так как штабная служба монотонна и приедается.

Сейчас я помещаюсь в разрушенной совершенно деревне, но расположение ее дивное, много зелени, река; ландшафт напоминает или Швейцарию, или предгорья Кавказа. Жаль, что теперь некогда погулять, так как все время занято. У нас «стает» (твое выражение) жарко, но иногда перепадают ливни… Один из таких банил меня (25.V) c полками во время передвижения целых 3 часа; на ребрах не осталось сухой нитки, но на лицах оставалась неизменная улыбка. Я им сказал: «Хотя мы, братцы, и мокрые, но противнику нас не видно, и он поэтому не стреляет». И правда, мы шли по опасным местам, но враг не пустил ни единой гранаты, ни одной шрапнели.

Твое письмо от 17.V колоритно, и я смеялся немало… только бы ты не заскучала на безделье. Ругательские «старики» типичны, вы с Лелей, как проказницы-институтки, типичны не менее, а на фоне эта шумящая и играющая детвора… Где же Кая, Павлуша [Вилковы]? Что делает Сережа? За впрыскивание мышьяка тысячи благодарностей и миллион поцелуев. А теперь давай глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Поклоны всем.

2 июня 1916 г.

Дорогая и славная моя женушка!

За последние 9–10 дней я мог черкнуть тебе две беглых открытки; сейчас у меня передышка, и я пишу больше. От тебя писем нет, что и понятно: мы в своем преследовании далеко оторвались от почтовых учреждений, да и они должны передвигаться… Я эти дни кроме своих специальных обязанностей несколько раз должен был выполнять специальные поручения, чаще всего с двумя полками в роли ком[андую]щего бригадой. Я уже тебе писал, что спать не приходилось, и достаточно я соснул только последние две ночи. Все это в мирное время могло бы изнурить до крайности, но теперь мы живем на трех сваях: чувстве долга, нервном подъеме и опьянении нашим действительно колоссальным успехом. Конечно, мы все подтянулись, может быть, исхудали, но мы бодры и веселы духом. Погода у нас складывается довольно монотонно: до полудня жара, после полудня ливень и грязь до вечера. Почти каждый раз приходится попадать под ливень и вымокать до последней нитки – мне пришлось три раза, но все это на грозном фоне войны – сущие пустяки.

Ты мне все не напишешь, перешел ли Геня во второй класс и как обстоит дело с нашим притязанием к железной дороге… остальные вопросы порядка второстепенного. Папа прислал мне телефонограмму, которая начинается: «Представление разрешилось благоприятно. Поздравляю», дальше идет просьба за Аврова. Так как представлений обо мне целые сотни, то я не могу сообразить, о каком из них идет речь… что он разумеет мой Георгий, это предположить слишком весело, и я стараюсь об этом не думать. Что касается до Аврова, то эту часть телеграммы я не понял; принять его командиры полка отказываются, так как батальонами часто командуют штаб-капитаны и поручики, и он – старый полковник – сядет всем на голову. Да и как он может руководить боем, давно уже забывши строй… Может быть, папа разумел другое его назначение, но тогда какое? В этом отношении я так оторван от тыла, что не имею никакой там силы. Мне досадно, что я не могу помочь папе и Аврову, но на боевом фронте это трудно: слишком мы заняты своим делом и слишком далеки от тыловых связей.

28. V мы разбили врага на голову… к месту будущего боя я прибыл первый с двумя полками, произвел рекогносцировку и подготовил данные для атаки. Расскажу один эпизод. Когда полки заняли позицию, я пошел по окопам, чтобы посмотреть обстановку и приободрить людей. Как я считаю нужным сделать, я выбрал самые опасные участки: одной роты, где противник лежал в 40 шагах (на левом ее фланге), и другой – где окопы были только еще по пояс. С собою я никого из офицеров не взял. С ротным командиром первой роты мы обошли «страшные» участки, посоветовались, при мне произвели рекогносцировку, пошутили… Я пошел дальше и на обратном пути обещал зайти вновь. В другой роте (противник в 600–700 шагах) по нам открыли огонь разрывными пулями, кончившийся благополучно. Вернулся я в первую роту, и вновь мы шутили с ротным командиром – веселым, ровным и храбрым прапорщиком. Это была моя с ним последняя беседа. 28 мая в бою он был ранен и упал, а когда мадьяры через наших же солдат (думали, что помогут офицеру) узнали, что это офицер, то они тут же его пристрелили. И когда я пишу тебе, образ моего жизнерадостного и веселого собеседника стоит живым предо мною, и мне страшно жалко его! Не первый это раз, что я теряю людей, с которыми незадолго перед этим говорил или с которыми в момент их смертельного ранения я шел рядом.