Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Присланные тобою романсы в первый день получки просмотреть не успел, а вечером Игнат их старательно залил чернилами: ноты уцелели, а из Марии Петровны Комаровой получился рисунок в духе Ейки: какая-то девочка, играющая в скакалку. Но «Сад мой, сад» – это трогательно и печально… и мелькнули предо мною силуэты этих садов, и странная тоска пробежала по моему сердцу: все они такие печальные, словно залиты были горем и отравлены ядом отравы. Даже тот сад, в котором я когда-то обнимал свою будущую женушку (кажется, в день обручения), в минуты, когда все было ясно и все закончено, даже этот сад своими ветками южного теплого тона шепчет мне издалека слова не то насмешки, не то укора… «Глупый, – читаю я этот смешливый шелест, – ты обнимаешь молодое тело, и оно твое, его ты своими мозгами выкрутил, а твое ли сердце, которое трепещет вместе с юным телом… глупый, оно – чужое…» «Мой старый сад, ты помнишь ли о ней?» Я, женушка моя, не весел, и ты простишь меня за мои лирические отступления. Откуда это пришло, я не знаю. Может быть, оттого что поднимаются вопросы о моей командировке далеко. Сначала я прошел как знающий франц[узский] язык, а теперь (сегодня) как знающий франц[узский] и английский. Если бы это состоялось, я, конечно, тебя увижу и своевременно о приезде протелеграфирую. Мож[ет] быть – а это вернее – это все проекты, которые меня обойдут мимо.

Присланная тобою попона оказалась хорошей для Гали, но для Ужка слишком массивной; по длине ничего, но по объему слишком большая: Ужок у меня тонок и изящен.

Сейчас вы в Филоново, и у вас, вероятно, все идет вверх тормашками… особенно первые дни. Страшно, голубка, ожидаю с нетерпением твоего большого письма, в котором ты мне напишешь: 1) о получении или нет денег с дороги; 2) о переходе или нет Генюши; 3) о здоровье Нади; 4) о настроении и планах Лели; 5) о твоем здоровье…

Ты пишешь, папу представили к Влад[имиру] 2-й степ[ени]; я очень рад, но ты, несомненно, ошибаешься; вероятно, к Влад[имиру] 3-й степени, т. е. первому шейному Владимиру. Владим[ир] 2 – это третья генеральская награда. Сейчас Игнат примется за мытье моих ног и резанье всего, что найдет. Игнат – прелесть; он теперь понял меня и начинает понимать мои шутки… Человек, который не пьет, не курит, кажется, не знал женщин, и весь какой-то тихий и смиренный.

Малышам начну писать, как только соберусь со временем; напишу всем. Сегодня же посылаю тебе телеграмму о получении двух твоих. Давай глазки и губки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Паню, Лилю и пр., и пр., и пр. А.

13 мая 1916 г.

Дорогая моя женушка!

Ставлю число, и мне приходит на мысль, что с 13.II прошла четверть года… как летит время – неумолчно и неустанно; все оно душит своей тяжелой поступью: горе, радость, обиду, нареканье… В прошлом письме я что-то раскис и мог потревожить твои старые раны, но в письмах – когда это допустимо – так хочется быть искренним и правдивым, и полагаешь, что будешь именно таким, если искренно опишешь думы и настроения, налетающие на душу, когда рука ведет перо… Ты меня простишь, голубка. Последние дни получаю только открытки, которые, как правило, открывают мало: случай, эскиз жизни, промелькнувшее настроение; письмо с Корнеем было большое и сказало много, а потом… всё открытки. Только нажимая воображение, я могу представить, какую кутерьму вы подняли, появившись у Лиды. Вероятно, вы разбились на лагери, большие с места вступили в спор (две жены против Паньки, единственного представителя мужей), Кая занялась Ейкой и отмежевала себе интересную и легкую область, Леля мечется, иногда прилипая к большим… а над всем этим стоят сутолока и шум бесконечные. А когда сядет за стол эта масса! И умирающий почувствует аппетит. (Кая пишет о Вере, что у нее тоже флегмона и будут делать операцию. Я почему-то подумал о тебе, моя женушка, уж 4,5 года, как ты ходишь холостая… не много ли, и не надуется ли на тебя Мать-природа.)

У меня сейчас очень много работы, и только с трудом я могу урвать минуты, чтобы поболтать с женушкой. Я тебе прошлый раз написал о возможной для меня командировке. Я не могу вдаться в подробности, но во всяком случае до ее начала я постараюсь приехать к вам. Как и там говорил, командировка может и не состояться, тогда… вас увижу не так скоро. Так всюду плохое плетется с хорошим; и не развязать человеку этого всегда сложного узла.

Ты меня сейчас не узнала бы. Я по целым дням на воздухе, загорел, как негр, подсох и вытренировался, как цирковой борец; могу ходить десятки верст, бегаю, как Ужок. Днем не сплю по-старому, и это тренирует меня еще больше. Ем мало, мясо – все меньше и меньше, а вечером почти совсем не ем. Режим держу бессознательно, а в результате сплю как убитый, ни изжоги, ни одышки, ни головной боли… По-видимому, контузии мои прошли прахом, не оставив никакого следа… по-видимому. Сегодняшняя почта ничего мне не принесла, а как я жду ее, женушка! Берусь за работу (уж если твой муж написал четыре только страницы, то значит по горло), давай твои глазки и губки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуйте всех. А.

16 мая 1916 г.

Дорогой мой ангел-женушка!

В эту ночь приехал Осип, утром мы немного с ним поговорили, затем минут 40 я покатался на Гале, а потом я уже впился в него и перенесся воображением к вам. По обычаю Осип посплетничал малость, и одно лишь не могу понять, от себя ли он говорит или является подголоском Тани. Все у вас хорошо, складно и мирно, но есть и «но». Ты, детка, прежде всего не лечишься, и состояние твое не лучше, чем было раньше. Так как Осип заметил, что это меня заволновало, он начал сейчас же выкручиваться: «У барыни цвет лица лучше стал…» Это он цвет лица заметил, подумаешь, тонкость какая. Таня об этом даже собиралась мне написать: и не лечишься, и ложишься спать поздно – никак тебя не укладут. Что же мудреного, женушка, что твои нервы останутся в старом состоянии, а с этим и всякие возможности. Не знаю, что мне с тобой и делать… я далеко, и сил у меня нет.

Второе «но» касается Гени. По словам Осипа, он капризничает без меры и изводит тебя систематически. В этом случае я почему-то не совсем доверяю Осипу. Геня изводит всех, а вместе с этим и любимую M-selle Евгению-младшую, да и Таню, да и Осипа, он, так сказать, главный враг и общий досаждатель; ополчиться на него Осипу естественно. Конечно, дело без капризов не минет, но краски, несомненно, густы более, чем нужно. Дальнейшее «но» связано с Лелей; она, оказывается, нервная и мечущаяся девица, причиняющая тебе много хлопот… конечно, Лельку жаль, но мне жену свою жалко больше, и мне грустно было делать вывод, что племянница несет и свою долю в работе растравления твоих нервов. Говорил он и насчет уклонения жел[езных] дорог выдать нам премию… это ужасно досадно, так как в мыслях своих я уже давно приложил сумму в 20 т[ысяч] к нашему общему состоянию. Какое они могут представить возражение, на что они могут опираться? Ты напиши мне об этом самым подробным образом. Я мог со слов Осипа только понять, что папа набросал ответ, а Сережа-жених его развил подробнее.