Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Осипа можешь удержать, пока он вас не перевезет и не устроит.

Одно из твоих писем, в которых ты мне хотела что-то рассказать из петроградских сплетен, было замазано цензурой. Мне было и досадно, и обидно. Не стоит, моя голубка, писать об этом: Петроград и глуп, и гнил, в нем много болтовни, в которой сам черт не разберется.

Пав[ел] Тим[офеевич] тебе все расскажет и про нашу жизнь, и про то, где какие полки стоят и какой противник против нас. Ты, конечно, обо всем этом не распространяйся, а сама-то знай и на карте поотмечай (карта 3 версты в дюйме, окрестности Хотина к югу).

Мне страшно жаль покидать наше насиженное место, мой милый парк. Если бы остаться еще хоть неделю, когда отцветет сирень, то можно уехать с более легкой душою.

Ты интересуешься, что я делаю по отъезде Мих[аила] Вас[ильевича]? Командую дивизией, хотя не официально. Последнее делает командир арт[тиллерийской] бригады – мягкий и добрый старичок генерал Рыбальченко. Тебе это пояснит тот же Пав[ел] Тимофеевич.

Во 2-м Линейном, о котором я тебе писал (он при нашем корпусе), находятся Карягин, Безродный, Самохин, Просвирин, Рудаков, Вовочка [Ерыгин], Труфанов (Георгий) и др., и теперь все почти или большинство находятся или под судом, или под следствием (подчеркнутые под следствием). Об этом не нужно пока говорить, так как всё, может быть, кончится, благополучно. Самохин, напр[имер], обвиняется в том, что вместе с трупом полковника Пацапая и еще одного офицера провез в том же вагоне пианино; Просвирин – во многих воровствах и хищениях, Рудаков – в недодаче казакам денег и в битье их и т. п. Ужас прямо берет. Кроме подчеркнутых под следствием неизвестные тебе Фокин и Протопопов, кажется, также Новик.

Посылаю тебе снимок нашего пасхального стола. Впереди о[тец] Дмитрий, благочинный (священник 46-го Днепров[ского] полка). Мих[аил] Васил[ьевич] назначен инспектором артиллерии 8-й армии, т. е. ушел к генералу Каледину; меня обещал перетянуть при первой к тому возможности. Из отпуска («от жены») привез мне прекрасное яичко, кекс и варенье. Его жена (вторая) – бывшая Корсак, когда-то очень хорошее сопрано. Я ее никогда не слышал и не видел, но она меня (по словам Мих[аила] Вас[ильевича]) помнит по моим концертам.

Я буду очень рад, если Генюша перейдет без экзаменов – это будет большой для него успех. Что касается до налетов Киры, то это – дело маленькое и, думаю, скоропреходящее. Что-то ты, моя лапушка, не пишешь мне о твоих успехах: как твое здоровье и как идет твое леченье. Мне думается, что 12–22 апреля у вас проходили очень шумно, ты ложилась поздно и, конечно, уставала… Твое письмо от 21.IV ты писала между 24-м и 1-м часами, т. е. за полночь. Ах, как это нехорошо, моя цыпка! Что же с получением денег за наши вещи, или это дело заглохло? При чем, напр[имер], возможность их нахождения? Давай твои глазки и губки, всю себя, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму, Лелю. А.

3 мая 1916 г.

Дорогая и золотая моя женушка!

С переездом нашим совсем тебя забыл. От тебя вчера получил две открытки от 26 и 27 апреля. В них не говорится, выехал ли Корней, которого нет как нет. У тебя сегодня или вчера был Пав[ел] Тимоф[еевич], и, значит, ты о моем житье-бытье будешь ориентирована вполне. Кстати, он человек обстоятельный и разговорчивый; он не только тебе все подробно расскажет, он не забудет подробно выложить тебе свои впечатления и обо мне, и о моем характере, и обо всех, меня окружающих. Очень досадно, что Упр[авление] С[еверо]-зап[адной] ж[елезной] дор[оги] так затягивает дело; вероятно, у них нехватка кредита на эти случаи. Во всяком случае, ты права, проявляя по этому поводу полную настойчивость. Далее будет еще труднее получить.

Наша обстановка сейчас серенькая: живем в школе, ни деревца поблизости, вокруг бедные халупы. Нашего прежнего парка, с его сиреневыми бордюрами, мне страшно жаль. Конечно, живалось и хуже, чем сейчас, но за апрель мы разбаловались на удобстве, покое и роскоши и от теперешнего нос воротим.

В письме, пересланном с Пав[лом] Тим[офеевичем], я писал по поводу Лели. Я забыл еще сказать, что если ты все-таки решишь направить ее ко мне, то сразу нельзя; она должна раньше быть направлена в резерв сестер милосердия (Киев), откуда уже они рассеиваются по отрядам. Мне ужасно досадно, что я забыл тебе упомянуть об этом. Я говорил позавчера с уполномоченным, нельзя ли этот процесс обойти, на тот случай, если «Леля с Осипом махнут ко мне», но он ответил, что урядника-то, верно, пропустят, но сестру, незачисленную раньше в резерв, едва ли.

У нас сейчас тепло, все распустилось, и скоро будет пыль. Поэзия и свежесть молодой весны промелькнули незаметно, и подползло жаркое и пыльное лето. Получил твое письмо с цветами и листом ландыша и расцеловал… пахнуло от них на меня приютом и теплой жениной лаской.

Да, чуть не забыл. Получил и твои математические выкладки. Конечно, если бы ты писала одна, столько ошибок не было, но тебе помогали два «математика» и дело вышло швах… ни дроби 1/27, ни вывода, что ты пишешь больше (?!!!!!!?!!!?!!!) моего, никак не мог понять. Пробовал даже проинтегрировать, и ничего не вышло.

Приехал Савченко и привез мне защитные аксельбанты, сукна на штаны и киевское варенье. Буду шить себе другие штаны. Про тыл рассказывает забавно: […] дамы рядятся несказанно, кафе и театрики ломятся от народу. Не знаю, этот ли запойный разгул или политиканство съездов хуже, но оба явления говорят о забвении войны и людей, трудящихся на ее ниве.

А вот тебе анекдот из новеньких: «На небе произошло совещание, как бы прекратить кровавую распрю, которая потрясает мир. Б[ог]-От[ец] говорит: «Я бы, конечно, спустился, чтобы уладить дело, но Вильгельм сейчас же сядет на мое место». И[исус] Хр[истос] говорит: «Мне 33 года, и если я сойду, то меня сейчас же заберут в солдаты и никакого дела не дадут сделать… вот, может быть, мудрый Моисей что-либо надумает». Моисей говорит: «Я умен для моего народа, а его я уже распределил: половина в плену, а половина – в Союзах (разумеются – Общеземский и Городов)». […] Конечно, наша просвещенная интеллигенция в поте лица своего хлопочет за эти союзы, провидя в их организации будущую свободную демократическую Россию… […] Право, наблюдая такие вещи, на минуту можно подумать, что нет глупее твари, как русский интеллигент, бестолково кричащий о свободах… Кому и чему он служит своим криком?

Письмо посылаю на Петроград, в надежде, что оно застанет еще тебя там. А следующие буду писать на Самсоновский хутор. Давай глазки, губки и всю себя, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, племянниц. А.

5 мая 1916 г.

Дорогая и золотая женушка!

От 29 апреля имею твою открытку с повторением, что писем нет… не знаю, где лежат эти мои письма. По многим моим соображениям, некоторые из них до тебя совсем не дошли. Если передирьевское письмо пролежало два дня, где ему не нужно, – что говорить про мои.