Миланский вокзал - Якопо Де Микелис

вспышками прожекторов. Мы могли считаться музыкантами только номинально, конечно, – мы больше бренчали, чем играли. Мы делали в основном каверы, потому что у нас не хватало способностей для того, чтобы сочинять собственные произведения. Но вживую, блин, вживую мы были сильны, это да. Мы нещадно колотили по инструментам, прыгали и крутились по сцене как одержимые, круша всё вокруг, а Аго, наш вокалист, орал в микрофон таким хриплым голосом, что от него на душе кошки скребли. Энергия от нас перла такая, что люди с ума сходили.

После концерта мы пили пиво и катали «колеса» до самого рассвета на пару с особо рьяными фанатами. Я не помню, как мы вернулись в Милан, – наверное, это было чудо, что мы не разбили «Иктус-мобиль», наш шаткий фургон, – но факт в том, что около полудня я проснулся в комнате, которую делил с Аго в одном доме на Изоле.

Аго… Он столько лет был моим другом, а затем в одночасье мы перестали общаться. Черт знает почему. Думаю, я просто пропал бы, если б не покончил с этой сумасшедшей жизнью. Теперь, думая о нем, я понимаю, что на самом деле почти ничего не знал о нем – откуда он родом, была ли у него семья, даже фамилии его не знал. Для нас он был просто Аго. Худой как жердь и вечно обдолбанный – так что его прозвище было весьма точным[30]. На самом-то деле его звали Агостино.

Из полукоматозного состояния тем утром меня вывел парень, которому удалось меня растрясти – чтобы сообщить, что мне звонят. Аго тем временем таял в обьятьях некоей пышнотелой мадам – по какому-то непонятному принципу его вечно влекло к пампушкам. Все еще сонный и с затуманенным сознанием, я освободился от двух голых незнакомок, которые неизвестно как оказались в моей постели, и, пошатываясь, спустился по лестнице в коридор, где находился единственный во всем здании телефон – старинный черный бакелитовый аппарат, вмонтированный в стену.

– Кардо… – Что-то в тоне Вентури заставило волоски на моем затылке мгновенно встать дыбом. – Я только что узнал. Твой отец… его застрелили.

Я стоял неподвижно, глядя в пустоту, пока бывший коллега отца голосом, дрожавшим от эмоций, не ответил на вопрос, который он ожидал услышать, но так и не услышал.

– Он мертв, Кардо. Альберто больше нет.

Я мало что помню о последующих днях. Они исчезли в алкогольно-наркотическом тумане. Я использовал все средства, чтобы заглушить любой проблеск сознания. Но как только очнулся, боль и чувство вины обрушились на меня, как шакалы набрасываются на мертвую тушу.

Я не видел отца два года, и за это время мы обменялись не более чем двумя или тремя телефонными звонками, далеко не сердечными. Последний раз я видел его той ужасной ночью. Мое самое страшное воспоминание – все еще открытая рана, которая не перестает кровоточить.

Все свое детство я испытывал безграничное восхищение перед этим жестким, сильным человеком, который на работе арестовывал плохих парней и которого все считали героем. В детстве я мечтал стать полицейским, как отец. Моя мать умерла, и у нас не было других близких родственников, он был всей моей семьей. Его любовь и одобрение были для меня превыше всего. Но отец проводил дома очень мало времени, а когда бывал там, я всегда видел его мрачным и отстраненным. Свою привязанность ко мне он ничем не показывал. Ни улыбки, ни ласки, ни объятий. Отец, казалось, осознавал мое существование только тогда, когда меня можно было упрекнуть или наказать. На самом деле он был очень требовательным и отличался несгибаемой суровостью. Как бы я ни старался быть хорошим, как дома, так и в школе, этого никогда не было достаточно, чтобы заслужить его похвалу. Если я шел прямо, то просто выполнял свой долг, но стоило мне сбиться с пути, как начинались проблемы.

И вот со временем мое обожание переросло в обиду и недовольство. Во мне начали зарождаться зачатки бунта, пока что-то внутри меня не щелкнуло и я решил, что, если не могу заслужить его одобрение, буду искать его неодобрения: если хорошее поведение не заставит его гордиться мной, я буду злить его, ведя себя так плохо, как только смогу. По крайней мере, так ему будет сложнее продолжать игнорировать меня. Ругань и наказание всегда казались мне более привлекательными, чем безразличие.

Я пустился во все тяжкие: плохо учился в школе, дрался с другими детьми, сводил с ума разных нянь, которые занимались со мной, и никогда не упускал возможности ослушаться и солгать. По мере того как я взрослел, ситуация становилась только хуже. В седьмом классе я присоединился к банде хулиганов по соседству, затем наступили годы бокса и, наконец, период панк-музыки, который едва не довел отца до сердечного приступа – каким бы старомодным он ни был, он просто не мог видеть меня с «ирокезом», татуировками и пирсингом. Наши все более напряженные и конфликтные отношения дошли до переломного момента, когда, после посредственного окончания средней школы и поступления на факультет политологии, накануне защиты диплома я объявил ему о своем решении бросить учебу.

Наконец настала ночь, когда все разрушилось бесповоротно. За несколько дней до этого молодой парень, тусовавшийся в общественном центре, где располагалась наша репетиционная база, вернувшись поздно вечером с концерта, был избит до полусмерти горсткой местных неофашистов. Он провел два дня в коме и получил травму позвоночника. Врачи сомневались в том, что бедняга когда-нибудь сможет опять ходить. Тем не менее он смог описать нам нападавших. Когда коллектив, руководивший центром, с Аго в первых рядах, принял решение о карательной экспедиции, чтобы заставить их заплатить, я не мог остаться в стороне. Я не знал, что мой друг не ограничится, как все, арматурой и цепями, но возьмет с собой нож. Я понял это только тогда, когда увидел, как он всадил лезвие в живот одного из тех, кто ждал нас около дома. К тому времени я уже ничего не мог сделать, кроме как вызвать «скорую помощь» из телефонной будки, прежде чем убежать вместе с остальными. А на следующее утро мы услышали по радио, что наш избитый товарищ скончался в госпитале.

Вечером, вернувшись из полицейского управления – как обычно, довольно поздно, – отец ворвался в мою комнату. Он был вне себя. Хотя мы постоянно яростно спорили, я никогда не видел его таким расстроенным. Он выключил мою стереосистему и начал кричать на меня. Как только ему сообщили о ножевом ранении