Николай II - Сергей Фирсов

В общении последний самодержец старался быть простым и естественным. Насколько это ему удавалось — другой вопрос, но спокойствие редко покидало Николая II. К прислуге царь и его семья старались проявлять максимум внимания, о чем, разумеется, также упоминалось в книге А. Г. Елчанинова. Большинство тех, кто состояли в качестве слуг царя и его семьи, происходили из дворцово-служительского сословия, существовавшего еще при крепостном праве. Они были блюстителями установленных при дворе обычаев и традиций, противодействовать которым не мог никто. Однако это не сказывалось на их политических убеждениях. При выборах в Думу дворцовая прислуга голосовала преимущественно за представителей крайне левых партий. Гордясь своей службой при царе, эти люди жили как бы в параллельных мирах, умудряясь сочетать монархизм и веру в призывы и обещания противников самодержавия. Иногда случались и курьезы. В конце 1902 года, незадолго до переезда в Петербург, царь «захворал болями в ухе». Вызвали специалиста-врача, заставшего Николая II кричащим от боли. Немедленно прописали успокойтельное средство, но «камердинер отказался идти за ним в аптеку и, несмотря на продолжавшиеся крики больного, утверждал, что это дело не его, а какого-то солдата». Понятно, что камердинер — не низшая прислуга, но случай не может не вызывать удивления.

В 1913 году было официально заявлено и о том, что царь ведет дневник. Для информированных современников это никогда не было тайной. Но одно дело — знание о факте, другое — публичное сообщение, как ежедневно, «перед сном Государь обязательно заносит в свой дневник впечатления дня, — хотя бы в нескольких словах, — где бы он ни находился — в пути, дома, в чужих краях…»[87]. С какой целью в книге о последнем самодержце появилась информация о дневнике — неясно. Об этом писала А. В. Богданович, слышал (то ли от С. Ю. Витте, то ли от П. А. Столыпина) А. С. Суворин. Последний, кстати сказать, полагал, что Николаю II следует вести дневник, «потому что обвинений против него в мемуарах современников будет очень много». Как в воду глядел! Одного лишь не предвидел издатель «Нового времени»: дневник царя был всего лишь кратким информационным листком, — по остроумному замечанию К. Ф. Шацилло, несомненно являясь «ценнейшим источником для всякого собирающего материал о состоянии погоды в местах пребывания царя с 1882 по 1918 год».

Осуществлявший общую редакцию царских дневников, изданных в 1991 году, московский историк К. Ф. Шацилло полагал, что царь записывал то, что ему было интересно, а интересовало его только и исключительно то, что касалось его семьи (хотя и сохранение в стране самодержавия воспринималось им как семейное дело). Если согласиться с К. Ф. Шацилло, то следует признать: дневник царя не предназначался для истории. Следовательно, и сообщать о его ведении в официальной книге не следовало. Мало ли кто что делает перед сном… Но политический расчет и здравый политический смысл не интересовали последнего самодержца. Он не собирался давать «исторический отчет», очевидно, полагая, что суд потомков для помазанника Божьего — «суета сует». Готовить себе оправдание в виде дневника было ниже его достоинства. Вынужденный ежедневно заниматься решением политических вопросов, царь мечтал о жизни частного человека. Его дневник и стал этому доказательством.

Значит ли сказанное, что заявление о приоритете частной жизни есть негативная характеристика последнего самодержца? Нет, такой вывод был бы ошибочен. Николай II искренне полагал, что имеет право на приватность. Иначе не стал бы редактировать книгу А. Г. Елчанинова. Не желая публичного обсуждения себя и своей семьи, он не хотел скрывать от подданных того, как проходит будничная жизнь порфироносцев и их детей. Да и скрывать-то было нечего. Семья была дружная и чистая. Неслучайно в книге имелся специальный раздел о царских детях, в высокопарных выражениях сообщавший банальную правду: родители любили детей, а те отвечали им взаимностью… Чем проще и откровеннее истина, тем сложнее бывает в нее поверить. Однако в царской семье все обстояло именно так, как излагалось в книге.

К 1913 году старшие дочери Николая II были уже барышнями, будущее которых обсуждалось не только в царской семье, но и в великосветских салонах, кабинетах Министерства иностранных дел. Что их ждет, за кого они выйдут замуж, насколько их брак будет выгоден Российской империи? Прежде всего говорили о старшей великой княжне — Ольге, которую называли самой одаренной из всех дочерей царя. Религиозная и склонная к мистицизму, не только по характеру, но также по осанке и грации напоминавшая мать, она, по словам А. А. Вырубовой, «думала о браке с Борисом Болгарским. Еще ребенком она получила от него в подарок какую-то драгоценность и с тех пор говорила о браке с ним». Трудно сказать, насколько сказанное соотносится с реальностью, — прошлое оставляет нам загадки, решить которые не всегда возможно, но сообщенное ближайшей подругой Александры Федоровны следует учитывать, имея в виду, что в 1912 году сановный Петербург бурно обсуждал «помолвку» великой княжны и внука Александра II — великого князя Дмитрия Павловича.

Как это часто бывает, слух оказался неверным: старшая дочь Николая II замуж не вышла. Не вышла замуж и любимая дочь царя — великая княжна Татьяна. Младшие сестры Ольги и Татьяны, в силу возраста, накануне войны с матримониальной точки зрения еще не рассматривались. Императрица, лично занимавшаяся воспитанием великих княжон, внимательно следила за тем, с кем они общаются, опасаясь сближения дочерей с аристократическими семьями и даже с многочисленными кузинами. Стремясь воспитать детей «правильно», императрица уделяла большое внимание религиозной «составляющей». Ее дочери были глубоко религиозными и мистически настроенными христианками («под влиянием Распутина молоденькие великие княжны утверждали, что они никогда не выйдут замуж, если замужество может означать отход от православия»).

Они глубоко любили Россию и, если верить А. А. Вырубовой, «не допускали мысли о замужестве вне пределов родины и вне православия. Девушки хотели служить России, выйти замуж за русских и иметь детей, которые бы тоже служили России». Максимализм юности не девальвирует искренность чувств великих княжон, но вызывает некоторые недоумения — а как же «избранник» Ольги Николаевны, болгарский принц Борис? Впрочем, логика в данном случае неприменима: та же А. А. Вырубова заявляла, что только революция помешала дочерям последнего самодержца выйти замуж за представителей иноземных царствующих домов. По ее же утверждению, императрица «пролила немало слез, зная, что как царские дочери, они никогда не смогут выйти замуж по любви, а выбор их должен быть обусловлен политическими или иными подобными соображениями».

Но удивительно не это. В конце концов дочери поступили бы так, как предписали бы им родители, — с самого раннего детства великим княжнам прививалось чувство долга. Важнее другое — странный инфантилизм царских дочерей, о котором писали общавшиеся с ними современники. «Надо отметить, — вспоминал генерал А. А. Мосолов, — что великие княжны — я говорю о том периоде, когда две старшие были вполне взрослыми барышнями, — часто разговаривали как 10–12-летние дети». Ничего удивительного в том не было: лишенные возможности нормально общаться со сверстницами, жившие по правилам, жестко установленным матерью, великие княжны были обречены обходиться без близких друзей, на правах детей занимая свое место в мире взрослых.