Николай II - Сергей Фирсов

Повторялась история годичной давности — рассматривая 300-летие как личный праздник, царь не желал видеть членов Государственной думы, претендовавших, как и он сам, на право называться представителями русского народа. Даже представители православной церкви, в 1905 году надеявшиеся на то, что царь позволит созвать Поместный собор, к 1913 году не искушали судьбу соответствующими обращениями к самодержцу. В «Благословенной грамоте Святейшего Синода», подписанной всеми его членами, не содержалось хотя бы завуалированной просьбы решить наконец проблемы «церковных нестроений». Составленная в духе прежних восторженно-подобострастных посланий, грамота казенными фразами говорила о чувствах «беспредельной преданности» царю многомиллионных «чад Церкви», подчеркивая, что он «не раз засвидетельствовал пред лицом народа Твоего, что только в единении с Церковью все благо народа, только в православии — спасение народности нашей, только в неразрывном союзе Церкви с государством — сила и мощь Руси родной».

Кичливая напыщенность грамоты лишний раз давала критикам повод говорить о безусловном подчинении Церкви царству и об обслуживании православными клириками государственных интересов. Примечательны в этой связи воспоминания о 300-летии дома Романовых митрополита Вениамина (Федченкова), одного из представителей «ученого монашества», с 1913 года являвшегося ректором Тверской духовной семинарии. «Всюду были отданы приказы устраивать торжества. Заготовлены особые романовские кругленькие медали на Георгиевской треугольной ленточке. Но воодушевления у народа не было. А уж про интеллигентный класс и говорить нечего. Церковь тоже лишь официально принимала обычное участие в некоторых торжествах. По-видимому, торжество предназначалось к поднятию монархических чувств против будто бы убитой революции. Но это не удалось. И вся эта затея была тоже искусственной» (курсив мой. — С. Ф.).

Примечательно, что подобное заключение делал человек, в то время не потерявший связи с крестьянской средой, из которой вышел, и одновременно имевший возможность наблюдать отношение к юбилею церковной иерархии. Для Вениамина было очевидно, что монархические чувства как среди «культурных слоев» населения, так и в народной среде ослабели и торжества задумывались для укрепления царского авторитета. Но можно ли без воодушевления решать эту задачу? Очевидно, нет. Потому-то Вениамин и приходил к выводу о «малой торжественности» торжеств, — ведь «отбывалась временная повинность». Этот факт, думается, ясно показывал, что процесс десакрализации власти после революции 1905 года стал необратим (что, тем не менее, откровенно игнорировалось самодержцем).

1913 год начался с выпуска (1 января) серии российских почтовых марок разного номинала, на которых изображались все российские самодержцы, вплоть до императора Николая II. Однако подобная «презентация власти» оказалась не вполне удачной — почтовые чиновники не решались ставить штемпель на марки, боясь «замарать царский портрет». В итоге, по докладу министра Двора В. Б. Фредерикса, марки с портретами изъяли из обращения в том же 1913 году. По мнению современного петербургского исследователя С. И. Григорьева, так закончился этот проект, — «вероятно, последняя попытка введения новых форм репрезентации образа Верховной власти в Российской империи». Неудача, думается, была вполне закономерна: отношение к царю как к известной государственной персоне, чье изображение используется «для технических нужд», трудно увязывалось с представлениями о самодержце как «земном боге», по крайней мере — помазаннике Божьем.

Разумеется, изображения царя украшали некоторые предметы быта его подданных, но считать это нормой никак нельзя. Как полагает Р. Уортман, предметы такого рода «ослабляли харизму монарха, который претендовал на то, чтобы быть величественным воплощением русской религии, русского государства и русской нации». По его мнению, многие из тех, кто относился с почтением к монарху, ощущали, что новые формы репрезентации унижают его достоинство, делая похожим на руководителей западных правительств. Возможно ли было избежать подобной «похожести», в то же время не ослабив «харизму»? Сказать трудно. Скорее всего, данная задача не имела однозначного решения. Царь хотел совместить «и то, и это», быть и «демократом», и самодержцем. О том, насколько ему удалось задуманное — разговор впереди.

…Юбилейные торжества открылись богослужением 21 февраля 1913 года в Казанском соборе столицы. Литургию совершал митрополит Петербургский Владимир (Богоявленский) в сослужении целого сонма архиереев: митрополита Сербского Димитрия, Киевского — Флавиана, Триполитанского — Александра и многих других. В соборе, где помимо Императорской фамилии и представителей правящих домов Европы собрались члены Государственного совета и Государственной думы, представители армии и флота, делегаты от различных обществ и сословий, находился и антиохийский патриарх Григорий IV, сослуживший после литургии молебен. От имени российской Церкви императора поздравили все члены Святейшего синода во главе с митрополитом Владимиром. Николаю II преподнесли большую (14 на 17) икону Знамения Божией Матери 1630 года. Кроме того, архиепископ Антоний (Храповицкий), будущий Первоиерарх Русской заграничной церкви, специально «на 21 день февруария 7421 года», составил особую молитву, стилизованную под старославянский язык. Молитва эта, по благословению Святейшего синода прочитанная во всех церквях империи 21 февраля (в конце царского молебна), отличалась столь высокопарным стилем и была так «цветиста», что смысл ее не сразу мог быть понят.

Вольно или невольно, но Святейший синод своими речами, заявлениями и молитвами лишь содействовал созданию ложной атмосферы апофеоза самодержавия, в которой Николай II мог предаться мечтам о необходимости возвращения к старому, дореволюционному, политическому строю. Записывая в дневник впечатления о дне 21 февраля 1913 года, император отметил свое радостное настроение, напомнившее ему коронационные торжества 1896 года. Примечательно, что, по сообщению М. В. Родзянко, во время торжественного богослужения 21 февраля в Казанском соборе находился и Григорий Распутин. Рассказывая об этом, председатель Государственной думы перепутал факты и вымысел. Он писал, что на «старце» был надет наперсный крест на золотой цепочке. Не сомневаясь в том, что сибирский странник мог присутствовать в Казанском соборе 21 февраля 1913 года, стоит отмести как выдумку указание на священнический крест, в котором Распутин пришел на торжественное богослужение. В 1913 году он действительно принимал участие в торжественных богослужениях, на которых присутствовали высочайшие особы. Протопресвитер русской армии и флота Г. И. Шавельский вспоминал, как в 1913 году, в Костроме, «старец», стоявший на левом клиросе собора, молился вместе с царской семьей, стоявшей за правым клиросом. «Очевидно, — писал отец Георгий, — так было повелено: иначе его попросили бы уйти оттуда».

Весной того же 1913 года состоялось торжественное прославление патриарха Гермогена (Ермогена), сопричисленного православной церковью к лику святых. Прославление патриарха именно в год 300-летнего юбилея правившей тогда династии, разумеется, нельзя считать случайностью. В статье о новом святом, опубликованной в апреле «Церковными ведомостями», заявлялось о целом ряде чудотворений, произошедших на его могиле, и о том, что православные жители Москвы обратились в Святейший синод с ходатайством о сопричтении патриарха к лику святых «как великого молитвенника за Святую Русь». Святейший синод, в свою очередь, поднес царю всеподданнейший доклад, в котором, изложив дело, приурочил прославление к воскресному дню 12 мая, озаботившись составлением особой службы святителю. В статье сообщалось также, что 4 апреля, ознакомившись с докладом, император написал на нем о своем удовлетворении («Прочел с чувством истинной радости»). Впрочем, на торжества Николай II не прибыл, отправив в Москву лишь поздравительную телеграмму. Во время московских торжеств он находился в Германии на бракосочетании Виктории-Луизы Прусской (с 9 по 12 мая) и даже не упомянул (в своем дневнике) о происходившем в то время церковном прославлении святителя.