Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон

— Бушевала? Инес?

Сюсанна провела рукой по челке и ответила с едва прикрытым высокомерием:

— Да. Инес. Твоя сестра. Твой близнец. Она еще ругалась. И укусила медсестру до крови. И назвала Биргера мудаком. А меня — хм — паршивой потаскухой.

— Господи!

Сюсанна улыбалась все шире. Она упивалась; чем больше тревожилась Элси, тем больше торжествовала Сюсанна. Твоя сестра-близнец, пело у нее внутри. Твоя копия! Твое второе «я»!

— Ее трое полицейских едва смогли удержать. Трое. Едва уложили на пол, чтобы врач смог сделать ей укол.

И она снова увидела, как мама — или по крайней мере то окровавленное существо, которое притворялось ее мамой, — бьется на полу, видела, как трое рослых мужиков пытаются прижать ее к полу. Один держит ее за правую руку, рука вся в крови, и рана зияет, как улыбка или как глумливая ухмылка, — открылась и закрылась, по руке потек темно-красный ручеек. Не один. Два. Три ручейка. Другой полицейский держал ее за левую руку и одновременно упирался коленом в спину, третий обеими руками держал ее за лодыжки. И все это время Инес кричала, звала Бьёрна, выкрикивала его имя и славословила его, а потом плевала в Сюсанну, кричала, что та не стоит того, чтобы жить, и ругалась, оскалила зубы и попыталась укусить Биргера, она кричала и ругалась, плевалась и кусалась, пока врач не наклонился над ней, а потом не вытащил иглу шприца из ее голой ягодицы и не выпрямился. Через несколько секунд голова Инес глухо стукнулась об пол, и сразу сделалось очень тихо. Полицейские стояли рядом, тяжело дыша, и ждали, потом повернулись к врачу, который посмотрел на них и кивнул. Они разжали руки. Два санитара подняли Инес, уложили на носилки и секундой позже унесли прочь, укатили в операционную, где потом наложили тридцать швов. На Инес была только белая ночная рубашка и цветастый фартук. Шлепанцы исчезли. Пропали. Растворились в том нигде, которое и прежде растворяло в себе то или иное или, вернее, того или иного.

— Я вернусь через месяц, — сказала Элси. — Обещаю.

Сюсанна закрыла глаза.

— Да-да, — сказала она, сумев сохранить небрежный тон, которым весьма успешно давала понять: какая, собственно, разница, приедет Элси или нет. — Но мне надо закругляться. А то дорого получается. До свиданья.

И положила трубку, не дожидаясь ответа Элси.

Инес плыла высоко над облаками. У нее были огромные крылья, и небо гудело, когда она взмахивала ими.

Может, она была лебедем, взлетевшим с воды.

Или орланом, ищущим добычу.

Или ангелом.

Да, она была ангелом. Ангелом в синем одеянии и крыльями цвета слоновой кости. Мама-ангел, прижимающая к груди маленького херувима. Мадонна, летящая в рай со своим спящим сыном. Бог простил людей и не будет больше приносить в жертву своего единородного сына, он решил, что любит своего мальчика больше, чем свое творение.

Это справедливо.

Так и надо.

Наконец-то все стало так, как надо.

Сюсанна заметила Еву издалека, но та ее не видела. Ева шла через Ратушную площадь в направлении, делавшем их встречу неизбежной. На миг Сюсанне захотелось спрятаться, скользнуть в один из переулков, выходящих на площадь, и постоять там, затаив дыхание, пока Ева не скроется, но тотчас же горячая решимость заставила ее идти вперед. Твердым шагом, встречным курсом. Навстречу Еве.

Ева была все такая же. Почти. Она перестала делать начес под лак, и белокурый «паж» был подстрижен чуточку короче, но одета она была по-прежнему очень модно. Большие оранжевые пластмассовые серьги хлопали ее по шее, короткое пальто было точно такого же цвета, а коричневую сумку украшали три оранжевых пуговки в ряд. Ева шествовала с высоко поднятой головой, но полуприкрыв глаза, точно защищаясь от взглядов обитателей Ландскроны. Расчет, видимо, был верный. Все оборачивались на нее и смотрели вслед. Ева Саломонсон! Про нее даже в газете писали. Да не в одной, во всех газетах вообще!

Может, оборачивались они и при виде Сюсанны. Сестра как-никак. Ну, двоюродная. Сама она никогда этого не замечала, но довольно часто оказывалось, что встречные смотрят ей прямо в лицо чересчур долго и пристально, словно она могла поведать что-то еще о том, что случилось с Бьёрном или Инес, одной своей манерой идти, нести школьную сумку, держать руки в карманах парки. Но она этого не могла. Она понятия не имела о том, что случилось с Бьёрном, и она не желала думать про Инес. Никогда. И поэтому вырастила на себе абсолютно непроницаемую броню, ледяной панцирь безразличия и встречала пристальные взгляды так холодно и отчужденно, что большинству становилось неловко, и они отводили глаза. Панцирь давил, конечно, но освободиться от него она не могла. Благодаря ему она больше не смотрела на Хенрика и Ингалиль, что бы они ни говорили, что бы ни делали, и по той же причине она просиживала, закрывшись у себя, вечер за вечером, не разговаривая даже с Биргером больше, чем необходимо. Не то чтобы это на него как-то особенно действовало. Он и сам не разговаривал с ней больше, чем необходимо. Только кричал снизу, что ужин готов, но никак не комментировал то, что она редко ужинала с ним вместе, просто оставлял на столе тарелку для нее, а свою тщательно вычищал и ставил в раковину. Посудой и уборкой занималась Сюсанна. Биргер ходил в магазин и готовил. Это не обсуждалось. Так стало, и все.

Но сегодня ей придется самой готовить себе еду, поскольку Биргер поехал в Лунд, в Санкт-Ларс. В сумасшедший дом. И даже не предложил взять ее с собой, теперь он никогда не приглашает ее с собой. Просто каждую субботу натягивает пожелтевшую нейлоновую рубашку, напяливает галстук через голову, что-то буркает на прощание и уходит. А когда возвращается, тоже говорит не слишком много, и с таким видом, будто навестил кого-то в обычной больнице, хотя провел целый день в дурдоме в обществе душевнобольной жены. Буркнет только, что мама передавала привет — утверждение, в истинности которого Сюсанна считала себя вправе усомниться. Зачем бы Инес стала передавать привет тем, кого считает недостойными жить?

Сама она не собирается ехать в Санкт-Ларс. Никогда. Потому что она вряд ли сможет простить. Да и не хочет.

Вот Ева заметила ее, замерла на десятую долю секунды, потом вскинула голову и продолжила путь. Сюсанна пристально смотрела на нее, ощущая, как подступает легкая тошнота от страха, но это не важно, это не видно, ведь панцирь цел и взгляд холоден как лед. Ева не спасется.

Прохожие не подавали вида, будто происходит что-то из ряда вон выходящее, они стояли у прилавков и выбирали пучки моркови и брюкву, рылись в своих сумках в поиске кошельков и бумажников, улыбались и кивали соседям и знакомым, но человек наблюдательный — а Сюсанна была, безусловно, наблюдательна — мог заметить, как широко они раскрыли глаза, с каким интересом поглядывают в сторону Сюсанны и Евы, сгорая от любопытства: что будет, когда обе наконец встретятся.

Ева подняла опущенные веки, теперь она смотрела на Сюсанну несколько вопросительно, сбавила скорость и шла все медленнее, словно пыталась вычислить, что, собственно, означает это серо-стальное безразличие во взгляде. Она глянула налево, там стоял фермер из местных позади груды картошки, потом направо, там выкладывала яблоки немолодая женщина в умопомрачительной розовой шелковой косынке, потом посмотрела прямо и встретила взгляд Сюсанны. Улыбнулась. Это была мимолетная улыбка, почти застенчивая, улыбка, заставившая Сюсаннино сердце забиться сильнее. Перед глазами возникло лицо Бьёрна, улыбающееся лицо, когда вечером год назад — неужели всего-то год назад? — он стоял перед домом на Сванегатан и смотрел на нее. А рядом с ним стояла Ева…