Обнаженная натура - Владислав Артемов

— Постойте, Павел. Мне-то как раз нужно. Дочке на дачу. Нужная вещь.

— Так берите, Кузьма Захарьевич. Слава Богу…

— Ну и отлично, Павел. Ну и договорились! — обрадовался полковник. — Вернетесь вот, я их и возьму. Вот, кстати, получите, — он вытащил руку из кармана, раскрыл ладонь. — Я узнавал, такой лист дорого стоит. А тут еще и доставка прямо на дом, так что…

Он сунул в растеряннную Пашкину ладонь горячую влажную пачечку. Родионов нахмурил брови. Он глядел на эту пачечку, не вполне еще поняв, в чем дело, потом кинулся запихивать ее в ускользающий, отбивающийся карман Кузьмы Захарьевича.

— Нет-нет, я не могу так. — бормотал он, стараясь поймать полковника за руку. Кузьма Захарьевич попятился к выходу и выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь. Пашка толкнулся в нее, но Кузьма Захарьевич, по-видимому, уперся в дверь ногой, потому что она не поддавалась.

Родионов сел на диван. Он изо всех сил сопротивлялся, не давая прорваться наружу опасному напору внезапной любви и жалости ко всему свету, ко всем слабым и нищим, обиженным и беззащитным, ко всем одиноким и доверчивым, родным — ко всем тем, кто назывался сейчас одним общим именем — Кузьмой Захарьевичем Сухоруком.

Позвонив в справочную вокзала, Родионов выяснил, когда уходит последний ночной поезд. Взглянул на часы. Нужно было торопиться. Наскоро покидав в сумку необходимые в дороге вещи — зубную щетку, мыло, полотенце, кусок хлеба, постоял на пороге, раздумывая, что еще ему может пригодиться.

Вспомнив, что над покойниками положено читать Псалтирь, стал рыться в книгах. Нужная книга не отыскивалась. Словари, томики стихов, мысли мудрых людей и всякая прочая дребедень торопливо сбрасывалась со стола.

Лис метался из угла в угол, злобно посверкивая желтыми зрачками.

На пол полетели художественные журналы, листы черновиков и, наконец, Пашка нашел, что искал. Оглядев произведенный им беспорядок, кинулся было поправлять, но передумал. Слишком мало оставалось времени. На ходу попрощался с попавшимся навстречу скорняком, потрепал Наденьку по волосам и выбежал во двор.

Вокзал всегда вызывал в душе его, как, наверное, в душе всякого человека чувства веселящие и чуточку тревожные. Здесь проходила черта, переступив которую, человек отрекался от прошлой жизни и вступал в жизнь новую, неведомую, подвижную…

Какой-то шелудивый парень с бегающими водянистыми глазами прошел мимо Родионова, когда тот стоял у кассы. Замешкался на секунду за его спиной, что-то вычитал в расписании и пошел себе дальше. Пашка тотчас лапнул рукою сумку — так и есть, молния была уже расстегнута…

Ровный гомон тысяч голосов звучал под высокими, уходящими в небо сводами вокзала. Плакал младенец, кричал какой-то пьяненький, стоя за столиком у буфета в сбитой на затылок серой собачьей шапке, и неторопливо направлялся к нему наряд милиции…

Как ни спешил Родионов к своему поезду, но, взяв билет, все-таки остановился на секунду посередине зала ожидания, почувствовав вдруг сладкую, сосущую тоску. Вспомнил он что-то, а что — и сам не мог выразить никакими словами, но была в этом воспоминании вся его бродяжья молодость, беспечальная и беспечная, легкая на подъем, ни о чем не жалевшая и не умевшая долго горевать.

Невнятно и раскатисто, с гулкими отголосками зазвучал женский голос под сводами вокзала, и Родионов, опомнившись, побежал к своей платформе.

— Семнадцатого вагона нет, — объяснил ему проводник, когда он в третий раз пробежал вдоль всего поезда.

— Как нет? — не понял Родионов. — У меня билет в семнадцатый.

— Нет семнадцатого. Сюда лезь!

— Почему нет семнадцатого? — не понял Родионов.

— Семнадцатого нет.

— А почему?

— Потому. Нет, и все.

Родионов пожал плечами, влез в вагон и, сверяясь с билетом, пошел отыскивать свое место.

Оно оказалось занятым. Всю середину общего вагона оккупировала шумная стриженая лагерная банда, выставившая на столик целую батарею бутылок и уже начавшая праздновать. Затевать разговор было опасно.

— Что за дела? — вернувшись в тамбур, спросил он у проводника. — Вагона нет, место занято…

— У тебя же место в семнадцатом, а тут шестнадцатый.

— Но семнадцатого же нет.

— В том-то и дело…

— Ну и куда мне теперь?

— А куда хочешь, мне-то что за дело…

Ствол нужен, думал Родионов, продвигаясь в самый конец вагона, к туалету, который он мысленно назвал «парашей». Но и размещаться слишком близко к этой самой «параше» тоже было не с руки. Наверняка тут будут происходить какие-нибудь пьяные разборки. По крайней мере, тут будут останавливаться бандиты и перед тем, как открыть дверь в тамбур, они будут пристально вглядываться в лица несчастных, отводящих глаза, мирных пассажиров.

Ствол нужен, но и ствол ничему не поможет, — закончил свои размышления Пашка, и уселся на свободное местечко возле деда с удочками, который хмельными глазками с недружелюбным любопытством разглядывал дремавшего напротив монаха. Губы у монаха неслышно пошевеливались.

У окна, облокотившись на столик, сидела бесцветная печальная женщина с отсутствующим взором, а рядом с нею бледный сонный мальчик лет двенадцати. Беженцы, определил Родионов.

Он покосился через плечо деда с удочками — там о чем-то встревоженно шептались двое мелкооптовиков, держа на коленях громадные полосатые сумки. Еще три или четыре такие же самодельные сумки теснились на верхней полке. Оба торговца замолкали и втягивали головы в плечи, как только из купе лагерников доносился особенно громкий возглас.

Один только дед с удочками да еще дремлющий загадочный монах, невесть каким ветром занесенный в этот ночной кочующий мир, по-видимому, ничего на свете не опасались.

Поезд между тем набирал скорость, раскачивался и погромыхивал, вынося свое укороченное, лишенное семнадцатого вагона тело на окраину Москвы. За окном неясно шарахались титанические ночные тени, растревоженные грохотом и свистом. В сумеречном вагоне люди приглушенно переговаривались, укладывались спать, пододвигая поближе рюкзаки и сумки, пряча под подушки обувь. Из глубины вагона доносились вольные и дикие выкрики гуляющей банды.

Пашка откинулся затылком к стене и попробовал заснуть. Стенка мелко тряслась.

То задремывая, то вздрагивая от криков и звона битой посуды, Родионов кое-как перемогся до утра. Ровно в шесть вышел он на своей станции, радуясь тому, что ночь прошла без происшествий.

Потом он долго ехал в рейсовом автобусе, роняя голову и добирая сна, и наконец остался совершенно один посередине маленькой бедной деревеньки. Отсюда оставалась уже самая малость — три километра пешком через поле.

Обычный среднерусский пейзаж окружал его. Завалившийся на сторону необитаемый коровник, сляпанные на скорую шабашную руку кирпичные стены какого-то хозблока, бетонные трубы, скрюченная арматура, остов трактора без гусениц…