Обнаженная натура - Владислав Артемов

— Хорошая! — оценил Женя. — У меня бабка гонит. Действительно бьет по мозгам. Бегаешь, бегаешь полдня, а назавтра хер что вспомнишь. Друзья потом расскажут, обхохочешься… Я украл у нее как-то три литра…

— Хохлы отлично гонят, из буряков… — Толян достал из кармана круглое зеркальце, поглядел на ссадину, затем поплевав в ладонь, пригладил волосы.

— Для себя, конечно…

— Мне один хохол продал бутылку, я ее на автостанции разбил.

— Жалко, — посочувствовал Женя. — Это очень жалко.

— А, — Толян махнул рукой, — вмажем?

— Давай, — сказал Женя. — Только мне теперь в фужер налей.

Подошел официант с салатом из капусты и с граненым стаканом кофе для Родионова.

— Хорошо пошло, — сказал Женя. — Хорошая водка. Посольская.

— Я однажды нарезался этой «посольской»! — вздохнул Толян. — А может и не «посольской», кто его знает. Ноль семь бутылка.

— На свадьбе? — спросил Женя.

— Да нет. Что ты заладил «на свадьбе, на свадьбе…» В компании одной.

— А-а, — сказал Жена. — Извиняюсь. Я не понял сразу…

— Года два назад в компанию попал… Как пошел кидать, развезло…

— А те что?

— Что, что?! — рассердился мужик. — Видишь, нос перебит. Они из зоны, оказывается, все…

— Я на зоне не был, — с сожалением сказал Женя. — У меня кореш на зоне сейчас, три года дали. Ни за что. Практически ни за что.

Подошел официант, поставил на стол тарелку с хлебом и новую бутылку.

— Что-то мне не нравится этот гад, — сказал Толян, пристально глядя в спину уходящего официанта. — Мутный.

— Скользкий, — согласился Женя.

— Дать бы ему в рог.

— Я бы лично ему в морду дал, — сказал Женя.

— Налей-ка, — сказал Толян, доливая водку в фужеры.

Выпили водки.

— Подозрительная водка какая-то, — сказал Женя. — Слабая какая-то…

— Разбавил, сука, — догадался Толян. — Дать бы ему в рыло.

— Повяжут, — предупредил Женя. — У меня кореш начистил одному харю, три года дали. Практически ни за что. Тот в больничке повалялся, кость срослась, зубы вставил, теперь гуляет на воле с бабами. А кореш там парится, вот что обидно…

— Я ему в рыло дам, — упрямо повторил Толян. — А ты у него еще хлеб заказываешь. Сам должен был на цырлах принести.

— Три года.

— Ничего, я-то отсижу, выйду, но рыло ему точно набью сегодня… Он мне за козла ответит.

Родионов отпил один глоток кофе, поперхнулся и встал.

Оба в упор поглядели на него.

— Ты куда? — спросил мужик и положил на стол кулаки. — Не договорили, кажется…

— Пойду блевану, — нашелся Пашка. — Скоро вернусь.

— Возвращайся, — сказал Женя. — Сумку оставь. Мы покараулим…

— Йес, — кивнул Родионов, набрасывая сумку на плечо. — Но проблем. Чао.

На этот раз поездка его была куда безопаснее и комфортабельнее. Он ехал в купе, с приличными мирными соседями. Рядом с ним сидела некрасивая пожилая баба с корзиной яблок. В купе стоял бодрый и свежий запах антоновки. Напротив разместились молодая женщина, учительница младших классов и непьющий господин с длинными носом и глубокими залысинами.

Господин год назад навсегда бросил пить, а потому был невыносимым резонером. Еще очень досаждал его мятый, нелепой и дикой расцветки галстук… Они беспрерывно спорили с учительницей о воспитании детей, причем длинноносый оказался сторонником самых жестких и суровых мер, вплоть до наказания розгами.

— Но позвольте, — ужасалась учительница, — ведь они же еще маленькие, третьеклашки…

— Сечь, сечь и еще раз сечь! — настаивал господин, прихлопывая ладонью по столику. — Ломать рога, пока они еще молочные. Пока не окостенели…

«Восьмой этаж, третий подъезд», — думал Родионов, краем уха прислушиваясь к педагогическому спору. Восьмой этаж, третий подъезд… Это знание его утешало, и душою овладевала уверенность, что теперь-то все устроится.

Все ближе и ближе становилась Москва, все чаще за окном проплывали дачные участки, на дальних краях которых тесно жались друг к другу трех и даже четырехэтажные кирпичные дворцы, почти все еще недостроенные.

— Боятся, сволочи, — выругался плешивый, с прищуром глядя на красные особняки. — А удобненько стоят ведь. Кучно…

Потом потянулись бетонные заборы, исписанные ругательствами и непотребствами, разбитые корпуса кирпичного заводика, судорожные конструкции из железа, показалась мокрая пустынная платформа безвестной подмосковной станции. Поезд дернулся и остановился. И странное видение открылось за окном — посередине сырой ветренной платформы действовали два мужика. Один, сурово сдвинув брови, что-то наигрывал веселое на гармошке, другой же, постарше, очевидно почувствовав на себе внимание всего поезда, пьяно топал, думая, что пляшет. Он высоко поднимал авоську, набитую пустыми бутылками и топал, топал одной ногою, стараясь своим нелепым башмаком непременно попасть в самую середину лужи. Ему нравилось, как разлетаются во все стороны грязные брызги, залепливая ему штанины. Он что-то выкрикивал неразборчивое, широко и косо открывая улыбающийся щербатый рот.

— Русь воюет с логикой! — прокомментировал резонер, кивнув в сторону артистов. — Не люблю провинцию. Когда в поезд садились, на станции видел — из ресторана двоих выводили. Морды расквашены у обоих, глядеть жутко… Официант им, видишь, не понравился… Пентюхи!

— Кретины! — устало и зло выругалась женщина с корзиной антоновки. И Родионову стало жаль ее. За ту неудавшуюся тусклую жизнь, которая наверняка была истрачена на такого вот плясуна, беззаботного и пьяного мужа… Женщина была рябая и умная.

А те двое все так же, не меняя выражения круглых, свекольного цвета лиц, маячили под дождем на осеннем ветру посередине пустынного голого перрона. Поезд тронулся и двинулся к Москве, а они уплывали на своем перроне вглубь России, продолжая играть и плясать, уже не обращая внимания на уезжающих зрителей, уже только ради собственного каприза и удовольствия.

— Сечь, сечь и еще раз сечь! Нещадно! — настаивал попутчик, поднимаясь с места и снимая с третьей полки свой аккуратно сложенный дождевик. — Нещаднейше, уважаемая Вера Васильевна…

Он встряхнул плащ, намереваясь его надеть, определяя, где верх, где низ, и тут из внутреннего кармана плаща неожиданно хлынул поток цветных открыток, рассыпался по столику, по коленям учительницы, по полу…

Учительница закричала страшным голосом, вскочила с места, отряхивая юбку.

Пашка кинулся было помочь, но глянув на эти открытки, отдернул руки, густо покраснел и, схватив сумку и куртку, бросился вон из купе.

Прямиком с вокзала, не заезжая домой, Родионов отправился на Красную площадь. Он не был в ГУМе лет пять и поразился переменам, произошедшим за это время. Когда-то шумный, многолюдный, общенародный магазин превратился в неоновый, холодный, неприступный супермаркет и в своей изрядно помятой в дороге одежде, с простецкой сумкой через плечо, Пашка почувствовал себя неуютно. Ботинки его были в засохшей глине. Как ни странно, молоденькая продавщица отнеслась к нему без ожидаемого презрения. Она ласково и терпеливо предлагала ему то одно, то другое платье, поворачивая его и так, и этак, объясняя попутно направления в моде, называя имена известных модельеров… Деньги чует, самодовольно подумал Пашка.