Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги - Анатолий Мариенгоф

– На Новый Афон или в Гагры, – предложила Никритина.

– Великолепно! Поищем, мамочка, новые земли. Как Христофор Колумб.

– Ты все остришь?

– Пытаюсь.

А в июне дьявол привычки опять заговорил во мне:

– Как ни вертись, друзья мои, но Коктебель – самое лучшее место на этом комочке грязи. Какой пляж! Какое море! Какие фиолетовые горы!

– А какая Вера Павловна! Какая Муська! – добавил Кирка.

И мы отправлялись туда в восьмой раз.

Вопросы воспитания начали меня терзать еще до рождения наследника.

Я считал, что отец должен являться высоким и непререкаемым авторитетом для своего сына. А для этого отец обязан лучше сына играть в шахматы, в теннис, в волейбол. Лучше плавать и грести, знать почти все на свете, чтобы на любой вопрос, на любое «почему?» отвечать точно и обстоятельно. Бог ты мой, сколько этих мучительных «почему?» у наших ребят!

А случилось так: уже в шестнадцать лет Кирка лучше меня играл в шахматы, лучше в теннис. Он был первой ракеткой «по юношам» ленинградского «Динамо». Лучше плавал и прочел уйму стоящих книг. Хорошо говорил по-французски, по-немецки и читал со своей англичанкой «Таймс».

Однажды на пляже Никритина невольно подслушала разговор Веры Павловны с Муськой.

– Мариенгофы, – выпалила Муська, – интересные люди. Но самый интересный из этой троицы, безусловно, Кирка.

Когда Муська что-нибудь выпаливала, рот у нее делался круглым и черным, как дуло охотничьего ружья.

Несмотря на все обожание своего парня, мы оба, признаюсь, не на шутку огорчились такой аттестацией.

– Вот негодяйка! – сказал я про Муську.

– Просто язва и мелкая дрянь! – отчеканила моя половина (порой я даже называл ее «трехчетвертинкой»).

– Вероятно, Муська заметила, что ты подслушиваешь, и захотела вонзить, – утешил я.

А в глубине души мы оба скорбно, но с гордостью решили, что Кирка действительно интересней нас.

Ах, товарищи, никогда не надо подслушивать. Особенно если судачат о вас. Ведь за спиной говорят правду! Еще на такое нарвешься, что будет тошно на земле жить.

Борис Михайлович Эйхенбаум, лучший из лучших литературоведов, как-то признался, что, когда он бывает у нас в доме, у него язык прилипает к горлу от скептического и снисходительного взгляда Кирки. Но внешне парень всегда вел себя чрезвычайно вежливо. Особенно с Эйхенбаумом!

– В таком случае, – сказал я, – будем гнать в три шеи этого желторотого скептика. Гнать вон из моего кабинета.

– Нет, нет! – возразил старый Эйх. – Ведь мужчина он интересный!

– Вот как? Не поинтересней ли нас с Нюшкой? – огрызнулся я.

– Молодое племя всегда интересней, – невозмутимо ответил правдивый профессор.

– Мерси!

Мальчонок, не в пример мне, был книжником. В короткий срок он собрал порядочную библиотеку иностранных и русских историков и классиков.

Лично у меня никакой библиотеки не было. Увлекаясь историей и античной философией, я говорил, что накупить столько книг, как в Публичной, я не могу, а меньше меня не устраивает.

На пляже и в море, заплывая «к чертовой бабушке», мы с Киркой вели горячие литературные споры.

Он очень любил старых французов – Мольера, Беранже. Без ума был от Пруста, Джойса и Хемингуэя. В шестнадцать лет! И души не чаял в Пушкине. Вот трогательный случай. В комнате у Кирки на самом почетном месте висела пушкинская маска. Как-то я зашел к нему без стука. Это было не в моих правилах. Батюшки! – малыш, стоя на табуретке, с томиком поэта в руке, страстно целовал Александра Сергеевича в холодный гипсовый лоб.

Закатный час. Море гладкое и золотистое, как хорошо отполированный стол из карельской березы.

Мы плывем в Лягушачью бухту. Это не близкий свет.

– Кирилл Анатольевич, кем, собственно, вы собираетесь в жизни быть?

– Еще не знаю, Анатолий Борисович.

– Пора подумать.

– Пора.

А он уже подумал. Давно подумал.

Когда тот же вопрос, шутя, я ему задал лет десять тому назад, он не задумываясь ответил: «Писателем!»

– Читать книги, – говорю я, – хорошее дело. Но ведь это не профессия. Читатель – это не профессия.

– Конечно… Ты, папа, не устал плыть?

– Я, нахал, устану через два часа после тебя.

– Это верно, – отвечает он не моргнув глазом.

И тут же переходит с отдохновенной спинки на буйный кроль.

– Кирка! Кирка! – кричу я ему вдогонку. – Куда тебя черт несет?

Мы крепко дружили.

Ленинград. Полдень. Звонит телефон. Подхожу.

– Киру можно?

– Кто говорит?

– Рокфеллер.

– Здорово, Рокфеллер! Откуда ты звонишь?

– Из школы.

– Кирки дома нет. Я, видишь ли, полагал, что он сейчас сидит на уроке и читает из-под парты Плутарха.

«Миллиардер» растерянно посапывает в телефонную трубку. Засыпал, бедняга, своего лучшего друга. Дело ясное: Кирка «мотает» сегодняшние уроки.

«Миллиардер» – славный, рослый паренек. На локтях, коленках и на «мадам Сижу» у него аккуратнейшие заплаты. Кисти рук далеко убежали из рукавов, а штаны выше щиколоток. Как будто он всегда носит костюмы младшего брата. Кирка прозвал его Рокфеллером.

Около трех часов с нижней площадки парадной лестницы до меня доносится веселая песенка. С ней ежедневно Кирка возвращается из школы, которую терпеть не может. В отца пошел. Хотя перескакивает парень из класса в класс на круглых пятерках. Не в отца!

– Здорово, папка!

– Здорово… Что новенького в школе? – спрашиваю я с откровенным коварством.

Он, потупившись, молчит.

– «Мотаешь» уроки, Кирка? – Да.

– Где же изволил шляться весь день? Погодка-то не очень хороша для прогулок с девушкой по Летнему саду?

Он молча кладет на стол надорванный билет в Эрмитаж.

– Четыре часа осматривал Эрмитаж?

– А разве это много для Эрмитажа?

– Который же это раз?

– Одиннадцатый. – Ого!

– А разве это много для Эрмитажа? – повторяет он свою фразу, для меня довольно убедительную.

Поэтому я не читаю ему морали. Мне вспоминаются собственные школьные годы. Разве я не «мотал»? Еще как! Да и по причинам не столь высоким.

Кирка очень любит живопись. Вкус у него неплохой. Он в восторге от художников итальянского Возрождения. От Гойи, от ранних немецких примитивистов, от Рембрандта. А из русских – от Боровиковского, Кипренского, Федотова, Тропинина. Главным образом за его портрет Пушкина, который на самом почетном месте висит у Кирки в комнате. Без ума и от французов с конца XIX века – Ренуара, Мане, Гогена, Матисса… Знает он их по московскому Музею западной живописи и по хорошим заграничным монографиям, которые с азартом собирал художник Владимир Васильевич Лебедев, друживший с нашим домом. Кирка не раз напрашивался к нему в гости.