Стокгольмское дело - Йенс Лапидус

– Не знаю, – сказал он без улыбки.

В следственный изолятор добрались быстро. Комната для посетителей холодная, бетон и пластик. Застоявшийся запах пота.

Тедди выглядит очень странно. Даже не потому, что один глаз завязан, а на скуле синяк. Пока еще не зацвел, но готовится к цветению.

– Живот пока на месте, – не столько сказал, сколько констатировал он, окинув ее взглядом.

– Да, но сейчас не время об этом разговаривать.

– Насколько я понимаю, восемнадцатая неделя. Что это значит? Это значит, малыш уже пятнадцати сантиметров ростом.

Эмили села.

– Тедди… ты знаешь, я не могу быть твоим адвокатом. Есть правила. Я ношу твоего ребенка, возникает конфликт интересов.

– Наверняка возникает. Но ты все же пришла. И не как посетитель, а как адвокат. Посетителей не пускают, – Тедди сделал попытку улыбнуться. – Или мне показалось? Нет, не показалось. Пришла. Должно быть, потому, что я стал очень привлекательным. Помолодел. Подсел на рестилайн.

– Рассказывай подробности, – сурово и раздельно произнесла Эмили, но не смогла удержаться от улыбки – Тедди и в самом деле выглядел забавно.

Он еще раз подробно, стараясь не упускать детали, рассказал, что произошло в Халленбру Стургорден. Она уже слышала этот рассказ, но теперь видела все в другом свете, запоминала детали. На всякий случай включила запись на телефоне.

В мозгу заработал адвокатский моторчик.

– Есть же свидетель, – напомнила она, когда он закончил. – Твой приятель Деян. Он же все видел.

Тедди нетерпеливо повернулся на стуле.

– Да… но ты не знаешь Деяна. Кто ему поверит? Мультиуголовник, если так можно сказать. Полиция знает его как облупленного. Едва ли не самая заметная фигура в криминальном Стокгольме.

– Если я правильно поняла, он направил машину на… – она решила пока избегать слова «полицейский». – На стрелявшего? На того, кто убил Фредрика О. Юханссона?

– Да… и скорее всего, спас мне жизнь.

Они говорили долго. Не только об эпизоде с убийством, но обо всем, что было связано с Матсом Эмануельссоном и Катей.

Она все время ежилась. Почему здесь так холодно, когда на улице теплынь?

Через четыре дня стандартная процедура – выбор меры пресечения. К тому времени, возможно, что-то прояснится.

– Сразу поговори с Луке. Пока полиция не обнаружила флешку с трояном.

– Если это и в самом деле был полицейский, операция должна быть зарегистрирована в D-2 или в какой-то другой базе.

– И я так думаю.

Они помолчали.

– Тебе не удалось узнать – кто приходил к Кате вечером накануне убийства? – спросила Эмили.

– А ты не помнишь, что мы делали после убийства в Вермдё?

– Что?

– Обходили соседей. Стучали во все двери. Может, кто-то видел что-то. Или слышал.

Эмили спала мало и к тому же очень беспокойно. В последние месяцы она почти забыла, что такое нормальный сон. Забыла, что можно проспать всю ночь и открыть глаза только утром.

Бессонница зависела не только от растущего живота.

Привычная к самоанализу, Эмили быстро поняла: дело не в том, что она не может спать. Дело в том, что она не хочет спать. Не хочет тратить время на сон. Она усилием воли, может быть, и неосознанным, заставляла мозг, как лошадь в цирке, бегать по кругу и искать все новые и новые детали. С другой стороны – что это за оксюморон: неосознанное усилие воли? Конечно же осознанное.

А может, все дело в том, что она спала на диване у Йосефин. Диван не то чтобы неудобный, диван удобный, но, конечно, диван. И само сознание, что в соседней комнате подруга спит на роскошной, дорогой, как чугунный мост, кровати… нет, конечно, дело не в этом. Здесь самоанализ дал сбой. Она не завистлива.

Вот она, главная причина: отцу ее ребенка грозит пожизненное заключение.

И совершенно непонятно, с какого конца взяться. За какую нитку тянуть.

Она проснулась в пять утра, оделась и вышла на улицу.

Почему-то в это время, ранним утром, ее оставляло чувство постоянной опасности. Все еще спят. Эмили вспомнила, как в университете шутил один парень с русскими корнями: «Враг не дремлет». Она вслух повторила эту фразу по-русски, наверняка с жутким акцентом, и неожиданно рассмеялась.

Солнце давно взошло, но на улицах – никого, кроме разносчиков утренних газет и птиц, доклевывающих остатки вчерашнего ужина на открытых верандах ресторанов. Она очень любила эти утренние часы, но сейчас ей было не до того.

Несколько часов спустя она стояла на лестничной площадке Катиного дома. Вряд ли Адам Тагрин живет в той же квартире. Она даже представить такое не могла.

Половина восьмого утра; она рассчитала время так, чтобы люди «с девяти до пяти» еще не ушли на работу.

Позвонил в соседнюю с Катиной квартирой дверь. Открыл полупрозрачный старичок в утреннем халате. К стене прислонена палка. Из квартиры пахнуло не то чтобы неприятным, но удручающе печальным запахом старости.

– Доброе утро, – она постаралась улыбнуться как можно приветливее. – Я из полиции и хотела бы задать вам несколько вопросов. Если у вас есть время, конечно.

Старик прищурился, но не подозрительно, а так, будто старался ее рассмотреть.

Он говорил настолько слабым голосом, что Эмили только через пару секунд удалось мысленно подставить слова вместо еле различимого шелеста.

– Насчет бедной девочки по соседству? Такой шум был…

– Да. Ваша соседка.

– Бедная девочка, – повторил он. – Но меня в тот день не было дома. Играл в бридж. Я уже говорил вашим.

– Да-да, я знаю. Но речь идет не о дне убийства. Речь идет о дне накануне. Вы случайно не видели, кто приходил вечером? Попробуйте вспомнить. Девятнадцатого января.

– Девятнадцатого?

– Да. Вечером.

– Девятнадцатого… это важный день. Последний день сдачи годового отчета. Я сорок два года проработал бухгалтером. Для спины – ад. Тогда еще не было этих конторских кресел… как их теперь называют?

– Эргономических?

– Да-да… эргономических. Все работали с утра до ночи. Ад, уверяю вас. Настоящий ад.

– Вы были дома в тот вечер?

– Я каждый вечер дома. С тех пор как умерла жена… рак. Десять лет назад. Началось все с толстой кишки, а потом… рак ее просто-напросто съел.

– Примите мои соболезнования. Но вы, может быть, слышали или видели, что к Кате кто-то приходил?

– Видел?

– Да. Или слышали.

– Я, знаете ли, почти не вижу. С 2004 года, когда у меня нашли катаракту. Попытались оперировать, но неудачно.