На златом престоле - Олег Яковлев

Говорил епископ раздражённо, порой постукивал по полу резным посохом.

Ярослав, уразумев, что большого толку от встречи с Козьмой не будет, поспешил закончить бесполезный разговор. Сказал мягко, спокойно, но с едва различимым презрением в голосе:

— Я надеюсь, у епископа Галича хватит разума и воли не вмешиваться в киевские церковные распри. Время рассудит спорящих. Я предложил князьям Ростиславу и Мстиславу послать в Константинополь людей с грамотами. Пусть патриарх даст Руси нового пастыря.

Резко поднялся князь галицкий с лавки. Не поклонившись епископу и даже не посмотрев более в его сторону, стал надевать опашень. Скользом глянул на Марка, меняющего свечи в огромном семисвечнике на полу. Понял, что слышал Марк всю их беседу, приметил, что взгляд любопытных чёрных глаз у молодого послушника умный и внимательный.

Марк спохватился, опустил очи долу, прикрыл их бархатистыми ресницами, отвесил князю земной поклон.

— Как тебя звать? Что здесь делаешь? — спросил его Осмомысл.

— Марк аз, светлый княже! — пробормотал смущённо послушник. — С монастыря Иоанна я. Свечи гашу.

— Слышал, верно, о чём речь тут шла?

Зарделся совсем паробок, не зная, как и ответить, кивнул лишь с виноватым видом.

— Вот и мотай на ус, — Ярослав вдруг улыбнулся. — В жизни всякое пригодиться может.

Князь ушёл. Марк, меняя свечи, осторожно глянул на Козьму.

Но, занятый своими высокоумными мыслями, епископ не обращал на него никакого внимания. Сидел на бархате лавки, положив сухие костистые длани на ручку посоха, смотрел вдаль отсутствующим взором, шептал что-то едва слышно.

Сделав своё дело, бесшумно выскользнул послушник за дверь.

Зима на Червонной Руси выдалась тёплой и малоснежной. Только в феврале, под Сретенье поплыли с отрогов Горбов, с колдовской Черногоры, с Грофы и Сывули, с перевалов и ущелий снеговые тучи. Белые хлопья посыпались на землю, вмиг укутывая поля и холмы толстым пуховым одеялом.

На подворьях в детинце мальцы играли в снежки. Среди иных — Петруня, сын стряпухи Агафьи. Ловкий паробок так и норовил из-за угла избы сбить снежком треух с головы то одного, то другого из товарищей. Порой, правда, доставалось и ему, весь кожушок был в мокром снегу.

Когда, наконец, наскучила мальцу эта весёлая забава, через боковые сени вбежал Петруня на поварню, сбросил кожушок, в одной рубахе посконной сунулся к чанам, благо, никого в тот час рядом не оказалось. Попил медового кваску, затем взгромоздился на только что опорожнённый чан из-под жаркого, куском хлеба стал оттирать шкварки и соус. Вкусно было, чуть ли не урчал от удовольствия.

Распахнулась дверь, влетела на поварню одиннадцатилетняя Настя, дочь боярина Чагра. Коса золотистая свалилась на плечо, повой слетел и болтался на шее, хитроватые серенькие глазки с раскосинкой так и рыщут, чем бы поживиться. В конце концов, схватила Настя краюшку хлеба и присоединилась к Петруне.

Трапезу прервал громкий голос и смех одной из сенных боярынь.

— Ой, глядите, что творят! — воскликнула она, увидев, что дети уже едва не забрались в чан.

Петруня и Настя испуганно отпрянули в сторону. Они не заметили сразу, что на поварню зашла в сопровождении двух подруг — боярынь сама галицкая княгиня, Ольга Юрьевна. Соболиная шуба мягко струилась с плеч жены Ярослава, парчовая шапочка была заткана розовым новгородским жемчугом, на багряных востроносых сапожках переливались самоцветы.

— Кто еси? — наигранно строго хмуря смоляные брови, вопросила она. — Почто тут отираетесь?

— Се — Петрунька, Агафьи-поварихи сын, — сказала одна из боярынь, жена сотского. — А девка — Чагра, половчина, дочь.

— Белая куманка. Так её в Галиче прозывают, — добавила вторая боярыня.

— И что ж, не кормят тебя в тереме твоём, али как? — уста княгини тронула презрительная усмешка. — Почто, боярска дочь, в чужом доме чаны облизываешь? Али обычаи у вас, у белых куманов, таковы? Всё, что плохо лежит, забираете.

Настя сконфуженно молчала. Румянец стыда заливал ей щёки, она потупила взор и, казалось, готова была вот-вот расплакаться.

Боярыни тихонько смеялись, подшучивали над ней, а княгиня смотрела недовольно, насупившись, словно чуяла в этой маленькой девочке что-то для себя недоброе, лихое. Петруня тоже стоял растерянный, косил по сторонам, как пойманный с добром тать. Он и не заметил, что долгая рубаха его, зацепившись за край чана, порвалась спереди. Такой, оборванный, жалкий, он вызывал у молодых боярынь смех. Княгиня, посмотрев на него, вдруг не выдержала, прыснула, расхохоталась. Пальцем с острым крашеным ногтем она больно ткнула мальца в голый живот. Петруня ойкнул от неожиданности. Ольга, хохоча, ещё дважды уколола его ногтем.

— Смешной экий! — проверещала жена сотского.

— Матери своей скажи, зашила чтоб. И на поварне у баков не отирайтесь более! Коли голодны, просите старших, — строго заметила Ольга.

Она погрозила детям и снова не выдержала, рассмеялась, глядя на их смущённые виноватые лица.

— Умора с вами! Ну, пойдём! — окликнула княгиня своих спутниц.

Ещё раз легонько ткнув Петруню в живот, она быстро пошла к двери во двор. Боярыни, шурша тяжёлыми ромейскими одеждами, последовали за ней, при этом жена сотского по дороге дёрнула Петруню за рваный конец рубахи.

Спустя несколько мгновений молодые женщины, оживлённо переговариваясь по пути, оказались около стоящего посреди двора большого возка, запряжённого тройкой резвых скакунов. О насмешивших их детях они, видно, тотчас забыли.

Настя и Петруня видели через косящатое окно, как они сели в возок и галопом вынеслись со двора. Только снег клубился вослед лихим коням.

— Кататься поехали, забавы ради. Что им? — пробормотал Петруня.

— Вишь, разодета-то эко, — промолвила Настя. — Шуба соболья, колты златые, сапоги сафьяновые с узорочьем. И что в ней такого? Баба, как баба. Не видная вовсе. Толстая, курносая.

— Княгиня, дак.

— Подумаешь, княгиня! — Дочь Чагра скривила губку. — Тебя-то она как, больно? Истыкала всего.

— Да нет. Она ить в шутку.

— А жуковину с бирюзой у ней видал? На персте надета. Со змейкой серебристой. Мне б такую, — Настя вздохнула.

— И у тебя будет. Подрастёшь, отца упросишь. Он тебе подарит.

— Да что отец?! Мне б самой княгинею стать.

— Эко хватила! — Петруня изумлённо уставился на маленькую белую куманку, всё вздыхавшую и уныло смотревшую вслед умчавшемуся в снежную даль возку.

С некоторых пор боярин Константин Серославич стал частым гостем в княжеском дворце. То постучится в бабинец, осведомится о здоровье у княгини Ольги, расспросит о детях, заведёт пристойную случаю беседу. Упомянет о вотчинах своих на Збруче, о том, как мыслит возвести он в усадьбе своей новую церковь и хочет нанять знатных мастеров в дальнем Залесье, увлекательно расскажет о последних походах и битве с половцами. То в детской поиграет с семилетним Владимиром, позовёт его глянуть на ловы, кои учиняет ныне боярин под Тисменицей, на перевесище. Привык постепенно Владимир к Коснятину, ждал с нетерпением каждой новой встречи с ним. Не лежала душа княжича к учению, капризничал он, весьма неохотно слушая наставления учителей. Ни Закон Божий, ни письмо, ни счёт не увлекали избалованного сына Ольги, розог же мать, горячо привязанная к единственному сыну, не допускала. Наоборот, холопку могла ударить, если только пожалуется на неё Владимир. Потому никто из дворовых мальчику ни в чём не перечил и все желания его, в том числе и вздорные, старался исполнить. Ну, а более других преуспел в том боярин Коснятин. Подсаживал княжича на даренного им коня, породистого вороного аргамака, вывозил за город, на ловы, показывал своих борзых псов, ловчих соколов, скакунов мохноногих половецких, быстрых, как ветер.