На златом престоле - Олег Яковлев

— Кто вы еси?! Почто ко княгине великой в покои врываетесь?! — грозно вопросила жёнка, зло сверкнув чёрными, как перезрелые сливы, очами.

Семьюнко понял, что перед ними княгиня Марфа.

Коснятин в ответ нагло ухмыльнулся.

— Была великой, да ныне невелика, — заметил он ехидно.

— Как смеешь так разговаривать! Холопище еси! — Княгиня гордо вскинула голову и смерила их обоих полным презрения взглядом. Слегка приплюснутый половецкий носик её брезгливо наморщился.

— Вот сейчас возьмём тебя в аманаты[249]. Так в вашей степи заложников зовут, — объявил Серославич. — Будешь ведать, как с воеводой галицким баить надлежит. Пошлём к Давидовичу грамоту, обменяем тебя на Ивана Берладника.

Он неожиданно злобно расхохотался. За спиной Семьюнки одобрительно зашумели вошедшие за ними следом в залу галицкие гридни. Семьюнко видел, как лицо Марфы передёрнулось от негодования.

— Нет, волне, не будет так! — отмолвила она решительно.

Из длинного рукава платья достала княгиня маленький кинжальчик с драгоценной рукоятью.

— Себя заколю, а не дамся вам! Не позволю, чтоб из-за моей нерасторопности князь Изяслав пострадал. Руки на себя наложу, но не будет николи по-вашему!

Коснятин сделал шаг вперёд. Марфа распахнула кожух, приставила лезвие кинжала к своей груди.

Серославич, грязно ругнувшись, круто остановился.

— Рука у меня не дрогнет! — предупредила Марфа. — Во степи вскормлена я! Не забывай о том, волк боярский. И князю своему передай: не будет никоего обмена!

Семьюнко решил вмешаться.

— Ты оружье спрячь, светлая княгиня. Уколешься ненароком.

— Ратников своих отсюда убери, — повелительным тоном потребовала у Коснятина Марфа. — Тогда токмо говорить с вами обоими стану.

Как только гридни вышли за дверь, велела Марфа Коснятину и Семьюнке сесть за стол.

— Ты, выходит, воевода галицкой рати. А тебя, верно, Лисицей Красной кличут? — обратилась княгиня с насмешкой к Семьюнке.

«Господи, и здесь меня ославили! Ну, Дорогил, ну, ворог!» — С отчаянием подумал рыжий отрок.

— Прозвали тако люди лихие! — пробурчал он недовольно.

— Что делать со мною будете, вам решать, — сказала властно Марфа. — В поруб, дак в поруб. В полон, дак в полон берите. Но обмена не потерплю я. А коли силой... Коли до такой наглости кто из вас али людей ваших дойдёт, того кинжалом угощу и сама зарежусь! Уменья хватит! Стыд будет всей Галичине тогда!

— Ты нас не стыди! — рявкнул на неё Коснятин. — В полон? Да, в полон пойдёшь!

— Погоди! — оборвал Серославича Семьюнко.

Он сам не знал, не понимал до конца, зачем хочет это сказать и сделать. Некое подспудное чувство подсказывало ему, что только так и надо сейчас поступить.

— Негоже тако, Коснятин, деять. Князь наш тебя не похвалит. Отпустить следует княгиню с честью. Дать ей возок добрый и сопроводить иод охраной до Переяславля. Поезжай, княгиня, к зятю своему Глебу. Князь Ярослав шурина своего уважает и зла ни ему, ни родне его причинить не мыслит. Не звери ж мы суть.

— А выкуп какой возьмём тогда? — спросил, хитровато щурясь, Коснятин.

Он начинал понимать, что, в сущности, Семьюнко прав. Не дай Господь, наложит глупая баба на себя руки, и что тогда? До скончания дней воевать с Изяславом, с половцами, со всем черниговским домом? Отпустишь же её — прослывёшь человеком честным, благородным и справедливым. Умён Красная Лисица, ничего не скажешь.

— Князь Мстислав выделит нам долю, не обидит, думаю, — ответил ему рыжий отрок.

— Не узнаю тебя, Симеон. Вроде всегда ты на богатство чужое зарился, — Коснятин лукаво усмехнулся.

— Не в богатстве тут дело.

Ещё раз глянув на затканную самоцветами шапочку княгини, Семьюнко тяжело вздохнул.

Марфа изумлённо переводила взгляд с одного галичанина на другого. Готовилась она уже отведать унижение плена, а теперь, выходит, её отпускают даже без выкупа...

Князь Мстислав, когда узнал о решении галичан, не разгневался, а наоборот, похвалил их:

— Верно измыслили вы. Мы, князья волынские и галицкие, с бабами не воюем.

Мстислав не хотел ссоры и войны с Глебом Переяславским. Да и киевлян ему ещё предстояло окончательно перетянуть на свою сторону.

...Семьюнко с отрядом дружины сопроводил возок Марфы до ворот Переяславля. Дул свирепый ветер, мела метель, в близлежащих к дороге дубравах и балках выли голодные волки. Но вот кони проскакали по ледяной глади Трубежа. Показался впереди в снежной дымке Переяславль, видны стати его каменные стены, соборы и пристани. Весь лежит город перед глазами, как на ладони. Вокруг степь перемежается с густой порослью перелесков. Вот устье Льтеца, вот виден вдали Борисоглебский монастырь, вот кладбище с крестами у дороги.

Княгиня на прощанье высунулась из возка, сказала:

— Не ожидала от тебя, Лисица Красная, доброты и разуменья, какие выказал ты. Изумлена приятно. Потому ворогом ни тебе, отроче, ни князю Ярославу николи не стану. Постараюсь, если смогу, с мужем моим его помирить. Токмо Берладника не требуйте. Лучше пускай забудет Ярослав о нём вовсе.

— Берладник прошлым летом брата моего Мину отпустил с миром. Попал брат мой в полон. Мог убить его князь Иван... Но отпустил. Почему так сделал, не знаю, — тихо промолвил Семьюнко. — Не желаю я ему никоего зла. Увидишь его, передай, прошу тебя: пусть на стол галицкий не зарится. Другую ищет волость. Русь велика.

Марфа задумчиво выслушала его, улыбнулась, кивнула головой.

— На вот, возьми себе на память!

Она стянула с руки алую сафьяновую рукавицу и положила в ладонь Семьюнки золотой перстень с синим самоцветом.

Вспыхнули глаза Семьюнки радостью, низко поклонился он Марфе, вымолвил с благодарностью:

— Спаси тебя Господь, княгинюшка. Словно ведала ты, что у невесты моей очи, яко камень сей.

Рассмеялась в ответ Марфа, велела вознице трогать. Прогромыхал возок через мост, скрылся в арке ворот. Перед тем, выглянув из окошка, махнула Семьюнке на прощанье Марфа алой рукавицей.

...Изяслав с остатками воинства ушёл через Днепр в Гомь. Туда же спустя некоторое время прибыла и княгиня Марфа. Берладник, раненный в плечо во время сечи, находился в обозе Давидовича. Там же, трясясь от непривычного зимнего холода, пребывал неприметный маленький скопец Птеригионит. Терпеливо ждал он своего часа.

Крепкий ячменный ол немного дурманил голову. Тихо потрескивали пудовые свечи. Чадил подвешенный на цепях к потолку хорос. Вечерело. За забранным богемским стеклом окном сгущалась мгла. Сидели втроём в заваленном свитками и книгами покое — Ярослав, Семьюнко и Избигнев. Ивачич всё ещё не отошёл от ранения, ходил хромая, опираясь на резной посох, испытывал боли в спине. И как-то враз высох он, осунулся, постарел, хотя был моложе и Осмомысла, и Семьюнки.