Лавочка закрывается - Джозеф Хеллер

— Какой ботинок?

— Армейский. Может быть, официальный ботинок правительства США. С сигаретами он опоздал. А вот ботинки военным всегда будут нужны. И женщинам тоже. А может быть, и бюстгальтеры. Пожалуйста, передайте мой привет вашей невесте.

— Какой невесте? — отпрянул Йоссарян.

— Мисс Макинтош. — Гэффни выгнул брови почти в вопросительные знаки.

— Мисс Макинтош не является моей невестой, — запротестовал Йоссарян. — Она всего лишь моя медицинская сестра.

Гэффни затряс головой, изображая смех.

— Нет у вас медицинской сестры, Йо-Йо, — почти шаловливым тоном настаивал он. — Вы мне сто раз об этом говорили. Хотите, я посмотрю свои записи и пересчитаю?

— Гэффни, отправляйтесь на юг в своем ирландском льне или на север — в блейзере и фланелевых трусах. И заберите эти тени с собой.

— Всему свое время. Ведь вы любите немецких композиторов, да?

— А разве есть какие-нибудь другие? — ответил Йоссарян. — Если только вы не считаете итальянскую оперу.

— Шопен?

— Его вы найдете у Шуберта, — сказал Йоссарян. — А их обоих у Бетховена.

— Не совсем так. А как насчет самих немцев? — спросил Гэффни.

— Они не очень-то любят друг друга, правда? — ответил Йоссарян. — Я не знаю других людей с такой ярко выраженной враждебностью друг к другу.

— Кроме нас самих? — предположил Гэффни.

— Гэффни, вы слишком много знаете.

— Мне всегда было интересно учиться. — Гэффни признался в этом как бы неохотно. — Это оказалось полезным для моей работы. Скажите мне, Джон, — продолжал он, устремив на Йоссаряна взгляд, исполненный скрытого смысла, — вы слышали когда-нибудь о немецком композиторе по имени Адриан Леверкюн?

Йоссарян устремил на Гэффни взгляд, полный неподдельного испуга.

— Да, Джерри, слышал, — ответил он, пытаясь на вежливом непроницаемом смуглом лице отыскать хоть какое-то объяснение. — Я слышал об Адриане Леверкюне. Он написал ораторию под названием «Апокалипсис».

— Мне он известен по кантате «Плач Фауста».

— Я не думал, что она исполнялась.

— Исполнялась. Там есть такой трогательный детский хор и эта дьявольская часть — глиссандо взрослых голосов, заливающихся в яростном смехе. Этот смех и печальный хор всегда напоминают мне фотографии нацистских солдат — времен вашей войны, — гонящих в гетто на смерть еврейских детей.

— Это и есть «Апокалипсис», Джерри.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Придется мне проверить. И не забудьте про ваш ботинок.

— Какой ботинок?

— Что еще за ботинок, к херам собачьим? — насмешливо спросил Уинтергрин у Йоссаряна на следующем этапе его путешествия по Рейну. — Что такого выдающегося может быть в каком-то херовом ботинке?

— Это всего лишь идея, хер ее побери, — сказал Йоссарян в одном из номеров отеля, являвшегося частью вашингтонских офисов «П и П М и М». Для себя с Мелиссой он предпочел более новый отель сравнимой престижности и с более жизнерадостной клиентурой, отель, гордившийся — как с каким-то блаженным тщеславием вспоминал он впоследствии, лежа в больнице; состояние его стабилизировалось, а опасность повреждения мозга и паралича уже миновала — более разнообразным выбором суперпервосортных порнографических фильмов на всех языках ООН. — Ты же говорил, что тебе нужно изделие массового потребления.

— Но при чем здесь ботинок? Сегодня существует пятьдесят с хером обувных компаний, выпускающих, к херам собачьим, ботинки для херов вроде нас с тобой.

— Но ни одна из них не наделена эксклюзивным правом выпускать официальные ботинки правительства США.

— Мужские или женские? — Милоу принялся взвешивать эту мысль.

— И те, и другие. Ведь теперь и женщин убивают на поле брани. — Йоссарян уже пожалел, что затеял этот разговор. — Ладно, забудем об этом. В бизнесе есть много такого, чего я не понимаю. Я до сих пор не понимаю, как это вы, ребята, покупали яйца по семь центов за штуку, продавали за пять и получали прибыль.

— Мы до сих пор так делаем, — похвастался Уинтергрин.

— Яйца портятся, — жалобным тоном посетовал Милоу. — И разбиваются. Я бы предпочел ботинки. Юджин, выясни-ка про ботинки.

— Я бы предпочел самолет, — ворчливо сказал Уинтергрин.

— А после самолета? Что, если угрозы войны больше не будет?

— Я это выясню.

— Я не очень доволен этим самолетом, — сказал Йоссарян.

— Ты опять собираешься бросить нас? — с издевкой в голосе спросил Уинтергрин. — Ты все время возражаешь и возражаешь.

Йоссаряна уколола эта насмешка, но он проигнорировал ее.

— Ваш «Шшшшшш!» может уничтожить весь мир, верно?

— Ты подсматривал, — ответил Уинтергрин.

— И потом, ничего такого он не может, — с душевной болью сказал Милоу. — Мы сделали им эту уступку на заседании.

— Но, может, самолет Стрейнджлава обладает такой способностью? — продолжал язвить Уинтергрин.

— И именно поэтому, — сказал Милоу, — нам нужна встреча с Нудлсом Куком.

Йоссарян снова покачал головой.

— И атомная бомба меня тоже не радует. Она мне больше не нравится.

— Ты бы хотел, чтобы этот контракт достался кому-нибудь другому? — возразил Уинтергрин. — Кому же? Этому херу Стрейнджлаву?

— А бомбы у нас нет, — примирительно сказал Милоу. — Все, что у нас есть, так это планы создать самолет, который будет доставлять ее.

— И наш самолет не будет летать.

— Мы это гарантируем, Йоссарян. Даже письменно. Наши самолеты не будут летать, наши ракеты не будут стартовать. А если они и взлетят, то тут же упадут, а если и долетят, то не попадут в цель. Мы никогда не терпим неудачу. Это девиз нашей компании.

— Ты можешь прочесть его на шапке нашего бланка, — добавил Уинтергрин и продолжил, изображая на лице издевательскую улыбку. — Но позвольте мне спросить у вас, мистер Йо-Йо, какую страну вы бы хотели видеть самой сильной, если не нашу? Это та самая херова уловка, да?

— Та самая, верно, — вынужден был согласиться Йоссарян.

— А если мы не будем продавать наши херовы военные изделия всем и каждому, кто их хочет купить, то это сделают наши херовы друзья-союзники и конкуренты. И ты с этим ничего не можешь поделать. Время твоих херовых идеалов прошло. Если ты такой умный, то скажи мне, что бы ты, хер побери, стал делать, если бы руководил страной.

— Я бы тоже не знал, что делать, — признал Йоссарян и разозлился на себя за то, что уступает в споре. Раньше такого не случалось. — Но я знаю, что хотел бы иметь чистую совесть.