Мама!!! - Анастасия Миронова

он услышит и догадается, что Саша смотрит? Она так и стояла, пока он не доел и не ушел. Банку в карман положил. Домой ее, что ли, понесет?

Вроде не заметил. Саша подождала еще немного, чтобы Максимка спустился пониже, и закрыла дверь. Танцевать больше не хотелось. Да и ловить эту Овсиенко на кассете надоело. Она же выучила давно и песню, и танец. Утром повторит. Саша включила телевизор – по нему шла зернь, которая распространялась и на музыку: ничего не видно и не слышно. Она знала – это лампа отходит. Она даже разбирала телевизор, видела, как он устроен. Там внутри втыкаются на тоненьких штырьках лампочки. У одной из них два штыря погнуты, лампа вываливается. И еще несколько иногда отходили. Саша придумала специальное приспособление, широкую линейку на резинке от бигуди, которую так приладила к щели в крышке, что линейка плотно нажимала на лампу, и та держалась. Если шла по телевизору мелкая крапинка, значит, лампа снова выпала. Достаточно было надавить на крышку в том месте, где привязана линейка, и лампа вставала на место. Иногда даже приходилось стучать. Стукнешь – картинка и звук появятся.

Саша сразу как следует ударила по телевизору – зазвучала музыка. Тяжелая какая-то песня, будто из железа. Она еще не смотрела на экран, а копалась сзади: сквозь решетку в крышке проверяла, все ли лампы горят. Иногда лучше сразу заметить, какая отходит, чем потом по нескольку раз подскакивать. Сейчас вроде горели все. За телевизором пахло пылью и кварцем, как в физиокабинете. Ей нравился этот запах – самостоятельности. Она сама может снять с телевизора крышку, починить его, прикрутить крышку на место. Она очень самостоятельная. Саша вернулась на кресло. Снова Листьев! Его портрет в больших очках, в рубашке, с цветастыми подтяжками так и висел на экране. «Владислав Листьев убит». Она поджала под себя ноги, обхватила их покрепче руками. Черт возьми, изомнет ведь юбку! Надо встать, снять юбку и кофту снять, потому что маме некогда будет утюжить. Но нет сил. Как же страшно! Как же нестерпимо страшно сидеть одной напротив этого портрета!

…все горести и беды,

Ты другим дарил всегда

Золото победы…

Тамара Гвердцители. Саша ее узнала. У нее голос, будто собрали все пули в мире и отлили из них песню. Они были с мамой в Грузии, когда там шла война. Прямо во время войны. Ехали из Адлера в Сухуми, потом – в Поти, потом их отвезли по ошибке в Батуми, хотя надо было в Кобулети. Там они жили в доме отдыха, купались в море, а грузины сидели на пляже, слушали по радио последние новости, хватали каждого купальщика за руку и объясняли, что у них на войне сын остался без дома, тетку убило, сестра в бомбоубежище сидит. А они с мамой купались. Саша до последнего не выходила из воды, уже и сопли шли пузырями, и руки замерзали, а она всё купалась, чтобы не встречаться с грузинами, которые так и поджидали приезжих, чтобы поговорить о войне. С тех пор не может слушать Тамару Гвердцители. Кажется, что она останавливает так же, хватает за руку и кладет в нее полную горсть пуль.

Ты так играл, ты был артист,

И вот настал твой бенефис!

Вдруг и Сашу убьют? Нет, конечно, те, кто убил Листьева, на Лесобазу не приедут. Зачем им? Но вдруг приедут другие? А она даже не проверила, дома ли тетя Оля с дядей Толей. Не успела же покричать. Пули, пули… Листьев смотрит. У него не короля взгляд и не мудреца. Обычный такой взгляд. И фотография обычная. Даже немного смешная, могли бы в день смерти и серьезную выбрать. Потому что от этой обычности его лица, его взгляда совсем уж не по себе. Был обычный и умер. Вчера ведь еще его показывали, про наркоманов передача, Саша смотрела. Или позавчера? Если бы он как-то заранее готовился, все бы поняли, что он умрет, было бы легче. А так был, сидел в кресле, говорил и вдруг убит. Ведь и ее, Сашу, могут убить. Просто взять и убить. Расстрелять. За что? Да ни за что! Мало у них убивали? Вон, в параллельном классе мальчик дома спал, когда грабители залезли и его убили. Надо выключить телевизор. Чтобы он не смотрел. Господи, да пусть же он не смотрит!

«Мама!» «Мамочка!» Саша заметила, что повторяет эти слова про себя. Даже если шептать, могут услышать. Услышат, что она дома, и придут. У них нечего брать. Совсем нечего, только ее. Она раньше шумела в комнате, пока мамы не было, чтобы показать, что дома кто-то есть, а бабушка ей объяснила: не надо шуметь, надо тихо сидеть. У них по одной двери видно, что красть нечего. Только она, Саша, добыча. Не будут знать, что она дома, не придут. Пусть думают, что мама дома. Или забыли выключить телевизор. А ее пусть не слышат. Она даже не шелохнется. Будет так сидеть. Замрет. Притаится. И они не заметят. А потом мама придет. А потом еще так она посидит по вечерам месяц, два, три. Может, год, может, полтора. И они наконец переедут в квартиру. В новом доме не так страшно, мама говорила. Там им дядя Рашид поставит железную дверь, сам сделает, никто не зайдет. И с балкона не зайдет, потому что двор большой, светлый, все жильцы приличные: преподаватели, библиотекари, во дворе фонари, и люди следят, чтобы воры ни к кому не забирались. Надо только досидеть. Вот так досидеть, не сорваться. Чтобы не заметили.

Прощай, король, прощай! Прощай, король!

Лишь я «Прощай!» не говорю,

«Прощай!» не говорю.

Лишь я «Прощай!» не говорю.

«Прощай», – тоже произнесла Саша. Одними губами. И посмотрела на Листьева. Вообще, она бы, наверное, лучше умерла. Лучше ведь умереть, чем так сидеть. Она давно решила: если им не дадут квартиру, она умрет. Как-нибудь. Примерялась к окну. Смотрела вниз – высоко. Как-то раз они мылись в бане с одной женщиной, у которой прыгнул с крыши соседнего пансионата муж и остался жив. Только весь искалечен. И теперь та женщина не раз в неделю, а раз в месяц в баню ходит – не с кем его оставить. Так что ненадежно. Саша еще не придумала, но подумает. Она бы уже. Честное слово – тут