Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

— Последний взлет везения был у меня несколько лет назад, в Портофино, — завершает он свой рассказ. — Или мне так показалось. Заработал три с половиной миллиона лир.

— Женщина?..

— Неважно. Главное — заработал. Через два дня приехал в Монте-Карло, остановился в дешевой гостиничке. У меня было предчувствие удачи. В тот же вечер пошел в казино и набил карманы фишками. Поначалу везло необыкновенно, и я боялся спугнуть удачу. В итоге проиграл двенадцать раз подряд… Поднялся из-за стола пустой.

Меча рассматривает его внимательно. Чуть удивленно.

— Все спустил?

Макс призывает себе на выручку испытанную улыбку — светскую, припоминающую и сообщническую.

— У меня оставались две фишки по пятнадцать тысяч франков каждая, и я отправился в соседний зал, где играли в рулетку: думал отыграться. Рулетка уже была запущена, а я держал свои фишки в руке и не мог решиться. Потом наконец поставил — и проиграл… Полгода спустя я был уже в Сорренто и служил шофером.

Улыбка медленно, будто улетучиваясь, исчезает с его лица. Теперь губы его студит лишь бесконечное разочарование.

— Я уже говорил тебе, что устал. Но не сказал, до какой степени.

— Еще ты сказал, что тебе страшно.

— Сегодня почему-то не так… Или мне кажется…

— А ты знаешь, что тебе ровно столько лет, сколько клеток на шахматной доске?

— Не задумывался над этим.

— А меж тем это именно так. Как тебе это совпадение? Сойдет за добрый знак?

— Или за дурной.

Меча минуту молчит. Потом, склонив голову, смотрит на свои руки, испятнанные старостью.

— Однажды в Буэнос-Айресе, лет пятнадцать назад, я увидела человека, очень похожего на тебя. Двигался в точности как ты. Я сидела с друзьями в баре отеля «Альвеар», а он вышел из лифта… Мои спутники просто оцепенели, когда я схватила свое пальто и выскочила за ним. Минут пятнадцать я пребывала в уверенности, что встретила тебя… Я прошла за ним до самой Реколеты, где он заглянул в «Бьелу», кафе на углу. Я вошла следом. Он сел за столик у окна, а когда поднял на меня глаза, я увидела, что это не ты. Я обошла его, вышла в другую дверь и вернулась в отель.

— И все?

— И все. Но казалось, что сердце вот-вот выскочит из груди.

Они смотрят друг на друга очень близко, спокойно и пристально. В прежние времена, в другой жизни, думает Макс, будь они у стойки фешенебельного бара, сейчас был бы самый момент заказать еще порцию или поцеловаться. Медленно приблизив лицо, Меча целует его. Очень нежно.

— Поосторожней там завтра.

В зеркале заднего вида уплывала вдаль светящаяся арка на проспекте Англичан, отделявшая его от мглистой полутьмы над бухтой. Миновав Лазарето и Ла-Резерв, Макс остановил машину на одной из смотровых площадок возле моря, выключил дворники и фары, заглушил мотор. Дождевые капли, срываясь с верхушек пиний, барабанили по капоту «Пежо-201», арендованного сегодня днем. Осветив спичкой циферблат, Макс некоторое время неподвижно сидел и курил, покуда глаза не привыкли к темноте. Шоссе, окаймлявшее подножье горы Борон, было пустынно.

Он наконец решился. Выбросил сигарету и вышел из машины — тяжелая сумка с инструментами оттягивала плечо, под мышкой был еще сверток, с полей шляпы подкапывало, прорезиненный темный плащ поверх черного свитера и трико был застегнут доверху, а удобные парусиновые кеды на резиновой подошве промокли после первых же шагов. Горбясь под дождем, он пошел до дороге и, добравшись до угадывавшихся в полутьме вилл, остановился, чтобы проверить направление. Перед одним из домов за высокой оградой горел фонарь, и расплывающийся во влажном воздухе ореол оказался единственной световой точкой. Обходя этот дом, Макс свернул с шоссе, вступил на тропинку, вившуюся меж пиний и кустов, и, хватаясь за них руками, пошел, стараясь не оступиться и не упасть в приливную неспокойную воду, которая поплескивала о скалы совсем неподалеку. Дважды он укалывался о ветки и, пососав ранки, чувствовал солоноватый вкус крови во рту. Дождь, сильно мешавший ему, немного ослабел, когда Макс, сойдя с тропинки, вновь выбрался на шоссе. Фонарь теперь светил ему в спину, едва выхватывая из мрака угол каменной стены. И в тридцати шагах мрачно высился дом Сусанны Ферриоль.

Макс скорчился у подножья кирпичной ограды под темными пятнами пальм. Потом развернул сверток, достал грубошерстное одеяло, обвязал его вокруг пояса, чтобы не сковывало движения, и, обхватив влажный ствол дерева, полез по нему. Расстояние было не больше метра, но прежде чем преодолеть его, он набросил вдвое сложенное одеяло на гребень стены, куда были торчком вмазаны осколки битых бутылок. Потом перебрался на него сам, почувствовав под ладонями безопасные теперь острия, и спрыгнул на другую сторону, перекатившись, чтобы ослабить силу толчка и не повредить ноги. Поднялся, стряхнул с себя воду и грязь. В отдалении, меж деревьев, тускло мерцал фонарь, освещая сторожку и посыпанную гравием аллею, выводящую к главному входу. Стараясь держаться в темноте, Макс обогнул дом сзади. Он двигался очень осторожно, стараясь не шлепать по лужам и не споткнуться о куртину, не натолкнуться на каменные вазы с цветами. От дождя земля раскисла, думает он, и в самом доме, и вокруг него — четкие следы подошв, а на площадке, где он оставил машину, — протекторов. Продолжая с тревогой об этом думать, он снял макинтош и шляпу и сложил их под тем окном, куда собирался влезть. Как бы поздно ни вернулась Сюзи Ферриоль с ужина в Симье, она не сможет не заметить вторжение. Но если повезет, к тому времени, когда появится полиция, он будет уже далеко.

В Сорренто стемнело. Луны еще нет, и это благоприятствует планам Макса. Когда он с большой дорожной сумкой в руке выходит из своего номера в отеле «Виттория», дежурный портье, занятый разбором корреспонденции и раскладыванием ее по полочкам, не обращает на него внимания. Вестибюль и лестница, ведущая в парк, пусты — всеобщее внимание приковано к залу, где Келлер и Соколов играют очередную партию. Выйдя наружу, Макс минует фургон передвижной телестудии и очень непринужденно углубляется в парк по аллее, протянувшейся до самой площади Тассо. На половине пути, когда впереди уже замелькали фары автомобилей и стали видны уличные фонари, он берет в сторону — к беседке, откуда двое суток назад в бинокль рассматривал резиденцию советской команды. Сейчас особняк тонет в темноте, и лишь над входом горит фонарь, да на втором этаже светится окно.

Сердце неприятно частит. Колотится так, словно Макс только что выпил десять чашек кофе. На самом деле выпил он две таблетки макситона, в аптеке на Корсо Италия отпущенных ему благодаря обаятельной улыбке без рецепта. Принял, потому что был уверен, что в ближайшие часы ему понадобятся и силы, и ясность мысли. Но все равно, даже сейчас, когда он стоит неподвижно, стараясь дышать глубоко и ровно и утишить сердцебиение, окружающая его темень, дерзкий вызов, брошенный самому себе, непреложность прожитых лет, лишающая артерии эластичности и сжимающая бронхи, — все это вместе вызывает у него томление, близкое к почти физическому недомоганию. Ощущение неопределенности, к которому примешивается страх. Здесь, в одиночестве, став тенью среди теней парка, он чувствует, что каждый его шаг, рассчитанный заранее, теперь абсурден. И довольно долго стоит, не шевелясь, в душевном мраке, и ждет, когда беспорядочно-учащенные удары сердца вновь обретут привычный ровный ритм. Надо решаться, думает он. Отступать или идти вперед. Потому что времени мало. И, покоряясь неизбежному, он открывает молнию на сумке и достает из нее маленький рюкзак; сменяет уличные башмаки на спортивные туфли, вымазанные черным гуталином. Вместе с пиджаком прячет их в сумку, а ее — в кусты. Теперь он весь в черном с ног до головы и, чтобы скрыть светлое пятно седины, обвязывает голову косынкой темного шелка. Стягивает вокруг пояса нейлоновый трос со стальным карабином — на случай, если выдохнется на подъеме и надо будет отдохнуть. Замечательный у меня, наверное, вид, с горькой насмешкой думает он. В мои-то годы играть во взломщиков. Господи Иисусе, посмотрел бы доктор Хугентоблер, как его респектабельный водитель карабкается по стенам. Вслед за тем, вздохнув — делать нечего, — перекидывает лямку рюкзака через плечо, смотрит поочередно в обе стороны и выбирается из беседки, стараясь держаться там, где гуще тьма, — поближе к лимонам и пальмам. Внезапно его освещают фары автомобиля, въехавшего на дорожку и направляющегося к главному зданию. Максу приходится отпрянуть в спасительную тьму. Спустя мгновение, вновь обретя спокойствие, он выходит назад, идет к резиденции русских. Там, у подножья стены, темнота совсем непроглядна. Макс ощупью нашаривает железную скобу. Понадежнее прилаживает рюкзак, подтягивается, упираясь подошвами в стену, и очень медленно, отдыхая на каждой ступеньке, стараясь рачительно расходовать силы, чтоб не иссякли раньше времени, лезет на крышу.