Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

— Хочу есть, — сказала Меча.

И взглянула на Адольфо как человек, привыкший к тому, что мир со всеми его услугами находится в полном его распоряжении. Но бармен, приняв официальный тон, извинился. Все уже закрыто. Впрочем, добавил он, чуть поразмыслив, если господа окажут честь сопровождать его, он сможет им кое-что предложить. После этого он погасил огни в баре, с видом заговорщика поманил их за собой в заднюю дверь и повел по скверно освещенной лестнице в подвал. Макс и Меча, взявшись за руки, шли следом, радуясь нежданному приключению, и вот, пройдя по длинному коридору через пустую кухню, оказались перед столом, на котором рядом с огромной грудой сияющих кастрюль лежал наполовину разделанный испанский окорок-хамон — настоящий серрано из Альпухары, с гордостью уточнил Адольфо, разворачивая его.

— Ножом владеете, дон Макс?

— В совершенстве. Я родился в Аргентине, представь себе.

— Ну, так займитесь. Режьте, а я принесу вам бутылку бургонского.

Едва успев вернуться в номер, Макс и Меча нетерпеливо раздевшись, с прежней страстью, как будто впервые, вновь предались любви. Остаток ночи они провели в полудреме и, просыпаясь, каждый раз смыкали объятия с чуткой внимательностью к требовательному желанию другого. Потом, когда сквозь шторы стал просачиваться первый свет зари, наконец заснули, но теперь уже по-настоящему, глубоким и крепким сном сладостного изнеможения и спали до тех пор, пока Макс не открыл глаза, не прошел к окну, из-за которого лилось пепельное свечение и слышался шум так и не утихшего дождя. Вдалеке по гальке пляжа бежала одинокая собака. За стеклами, покрытыми россыпью расплющенных капель, тонула в свинцовой дымке полоска моря, и мокрые верхушки пальм печально клонились к блестящему асфальту Променада. Тогда Макс обернулся и, взглянув на дивное тело спящей женщины, навзничь распростертой на смятых простынях, понял: этот синевато-серый, мутноватый от осеннего дождя свет предвещает, что скоро он потеряет ее навсегда.

Макс знает, что советская делегация живет не в самом отеле «Виттория», а в коттедже, примыкающем к парку. Портье Спадаро сообщил ему, что все апартаменты там заняты русскими. Михаил Соколов обосновался наверху — в просторном номере с балконом, откуда за корпусами отеля, за верхушками высоких столетних пиний виднеется панорама Неаполитанского залива. Там живет чемпион, там он со своими помощниками готовится к очередной партии.

Сидя под крышей увитой плющом беседки и вооружившись полевым немецким биноклем, позаимствованным у капитана, Макс изучает особняк, но делает вид, что наблюдает за птицами. Вывод, который он делает, обескураживает: обычный путь, кажется, заказан. Вчера он убедился в этом и после ужина, сидя с Мечей на этом самом месте, попытался было убедить и ее. Охрана разместилась на нижнем этаже, объяснял он, указывая на освещенные окна. Лестница одна, как и лифт, и расположена в общем холле. Там всегда кто-нибудь из телохранителей. Незаметно проникнуть в особняк Соколова невозможно.

— Должен быть какой-то способ, — возразила Меча. — Сегодня игра.

— Боюсь, что нет. Я, например, его пока не вижу.

— Перед обедом будут играть снова, и это продлится до вечера. Времени у тебя в избытке… А с запорами и замками ты всегда умел обращаться. У тебя есть… как их? Отмычки?

В том, как Макс пожал плечами, чувствовались долгие годы профессионального самоуважения.

— Запоры — не проблема. Во входной двери — современный «Yale», его ничего не стоит открыть. В номере — еще того проще: самый обычный, допотопный замок.

Он помолчал, озабоченным взглядом окидывая тонущее в полумраке здание. Так альпинист перед восхождением оценивает трудный профиль горы.

— Проблема в том, как подойти. Как подняться, чтобы ни один проклятый большевик ничего не заподозрил.

— Большевик… — со смехом отзывается Меча. — Так уже давно не говорят.

Вспышка. Меча прикуривает сигарету. Третью за то время, что они здесь стоят.

— Ты должен что-нибудь придумать, Макс. Как ты делал это раньше. Много раз.

Молчание. Витает легкий запах табачного дыма.

— Вспомни, как это было в Ницце. В доме Сюзи Ферриоль.

Изящно, думает он. Парадоксально — привести как аргумент ту давнюю историю.

— Не только в Ницце, — отвечает он спокойно. — Беда в том, что я тогда был вдвое моложе.

И замолкает на миг, рассчитывая невероятные вероятности. В тишине парка слышится далекая музыка, долетевшая сюда из какого-нибудь бара на площади Тассо.

— Если сцапают…

И осекается, помрачнев. Потому что слово это вырвалось у него, сказалось вслух будто бы само собой.

— Тебе не поздоровится, — договаривает Меча. — Это точно.

— Здоровье меня не очень-то заботит, — беспокойно улыбается Макс. — Мне в тюрьму не хочется.

— Как странно слышать это от тебя.

Удивление ее кажется непритворным.

— Мне и прежде бывало страшновато, — безразлично говорит Макс. — Но сейчас мне шестьдесят четыре года.

Музыка вдали не смолкает. Что-то ритмичное, современное. Но слишком далеко, чтобы Макс мог распознать мелодию.

— Ведь это не кино, — продолжает он. — А я не Кэри Грант в роли гостиничного вора… В реальной жизни хеппи-эндов не бывает.

— Глупый… Ты дал бы Кэри Гранту сто очков вперед.

Она взяла его руки в свои — тонкие, чуть костлявые, теплые, слегка сжала. Макс продолжал вслушиваться в далекую музыку. И вот наконец уловив, поморщился: это было не танго.

— Знаешь?.. Это мне казалось, что ты похожа на девушку из этой картины… Или, вернее, что она похожа на тебя… Она всегда напоминала мне тебя — тонкая, изящная… И до сих пор похожа на тебя… Или ты — на нее.

— Хорхе — твой сын. Уж в этом можешь быть совершенно уверен.

— Может быть, — отвечает он. — Однако…

Он водит ее ладонью по своему лицу, будто приглашая убедиться, что́ сделало с ним время.

— Может быть, существует другой путь, — ее прикосновение кажется лаской. — Может быть, стоит подумать об этом завтра, при свете дня… И ты отыщешь способ.

— Если бы существовал другой путь… — отвечает он, почти не слушая. — Если бы я был моложе и ловчей… Не слишком ли много нереальных условий?

Меча отдергивает руку:

— Я отдам тебе все, что у меня есть, Макс. Сколько скажешь.

В удивлении он снова глядит на нее. Видит в полутьме силуэт, подсвеченный дальними огнями и раскаленным угольком сигареты.

— Это фигура речи, я полагаю.

Силуэт пошевелился. Двойной медный высверк. Глаза женщины устремлены на него.

— Да, это фигура речи, — соглашается она, два раза подряд пыхнув огоньком на конце сигареты. — Но я отдам тебе… Отдала бы все…