Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

— И даже чашку кофе в твоей лозаннской квартире?

— Разумеется.

— И даже ожерелье?

Пауза. Довольно продолжительная.

— Глупости не говори.

Красный светлячок падает наземь и гаснет. Меча снова берет Макса за руку. Музыка вдали смолкла.

— Будь я проклят, — говорит он. — Делаешь из меня какого-то героя-любовника. Заставляешь забыть, сколько мне лет.

— Я того и добиваюсь.

Он заколебался на миг. На миг, не больше. Челюсти ноют, силясь сдержать готовое вырваться признание.

— У меня нет ни сантима, Меча.

Помедлив немного, она отвечает:

— Знаю.

Макс на миг теряет дар речи. Он глубоко ошеломлен.

— Как это «знаешь»? — сказал он, перебарывая приступ паники. — Что знаешь?

Он хочет высвободить руку, выпрямиться, встать. Вырваться отсюда. Но Меча держит его мягко, но крепко.

— Знаю, что живешь не в Амальфи, а здесь, в Сорренто. Что служишь шофером на вилле «Ориана». Что дела твои в последнее время идут неважно.

Хорошо, что я сижу, думает Макс, свободной рукой опираясь о подушку кресла. А не то упал бы.

— Я постаралась кое-что выяснить о тебе, как только ты появился в отеле.

В растерянности и смятении он пытается определить, какие чувства испытывает в эту минуту. Стыд, унижение. Все эти дни он выглядел жалко, смехотворно и нелепо, играя эту роль. Пыжился и вел себя по-дурацки.

— И ты все знала с самого начала?

— Почти все.

— Зачем тогда подыгрывала мне?

— По нескольким причинам. Во-первых, из любопытства. Было очень увлекательно увидеть перед собой прежнего Макса, всегдашнего Макса — элегантного и бессовестного жулика.

Она замолкает на миг, не выпуская из рук его руку.

— И, кроме того, у меня к тебе слабость. Была и есть.

Макс высвобождает руку, поднимается на ноги.

— И остальные тоже в курсе дела?

— Нет. Я одна.

Выйти бы на воздух, думает Макс, глубоко вздохнуть, утихомиривая бурю противоречивых чувств. Или срочно выпить. Чего-нибудь покрепче. Чтоб продрало до самого нутра и прочистило.

Меча в полном спокойствии остается сидеть.

— Не будь тут замешан Хорхе, при других обстоятельствах… Это было бы даже забавно. Побыть с тобой. Понять, чего ты добиваешься. Как далеко намерен зайти.

Она замолкает на мгновение.

— И что ты предлагаешь?

— Сама не знаю… Может быть, воскресить старые времена…

— В каком смысле?

— Да во всех.

Она медленно поднимается. Это стоит ей известного усилия, отмечает Макс.

— Прежние времена минули и сгинули. Вышли из моды наподобие нашего танго. Да, умерли, как твои парни былых времен или как ты сам… Как я. Как мы с тобой.

Она ухватывает его за руку точно так же, как двадцать девять лет назад в Ницце, в тот вечер, когда они шли в «Львиную охоту».

— Это сулит многое, — добавляет она. — Увидеть, как ты воскреснешь ради меня и для меня.

Снова взяв его руку, она мягко подносит ее к губам. Ласково дует. В голосе ее звучит улыбка:

— Сделать вид, что снова смотрю на тебя, как смотрела когда-то.

Солнце уже высоко. Макс продолжает в бинокль наблюдать за резиденцией советских шахматистов, примыкающей к отелю «Виттория». Он только что обошел особняк кругом, внимательно вглядевшись в ворота, ведущие на главную аллею, а теперь, устроившись меж бугенвиллеями и лимонными деревьями, рассматривает противоположную сторону. Поблизости стоит беседка со скамейкой. Оттуда как на ладони весь фасад, включая и балкон соколовского номера, и выложенный красноватой плиткой карниз с водосточным желобом, и тонкий длинный штырь громоотвода на крыше. И желоб, и громоотвод нуждаются в том, чтобы кто-то время от времени следил за их состоянием, соображает Макс. И со вновь пробудившейся надеждой ведет вдоль всего фасада взглядом. И тотчас расплывается в улыбке — улыбке прежних времен, от которой лицо молодеет и сглаживаются следы ущерба, причиненного годами: это он заметил железные скобы-ступени, вделанные в стену.

Спрятав бинокль, Макс прогулочным, неспешным шагом приближается к особняку. Подойдя к ступеням, поднимает глаза. Ступени покрыты ржавчиной, но на вид крепки. Первая — на уровне земли, возле цветочной клумбы. Расстояние до крыши — метров сорок, и ступени расположены не очень далеко друг от друга. Усилия потребуются не чрезмерные — минут десять подъема в темноте, с соблюдением всяческих предосторожностей. Не лишней будет, думает он, и веревка с крюком-кошкой, чтобы на полдороге можно было подстраховаться и отдохнуть, если вдруг станет совсем невмоготу. Прочее снаряжение много места не займет — легкий рюкзак, альпинистский трос, кое-какие инструменты, фонарь. Одежка соответствующая. Он глядит на часы. Магазины в центре города, включая скобяную лавку на Порта-Марина, в этот час уже открыты. Еще понадобятся спортивные туфли и гуталин, чтобы с головы до ног выкраситься в черное.

Он уже повернулся спиной к особняку и удаляется от него по саду, а меж тем, как в золотые годы, его бодрит и возбуждает и то, что скоро придется действовать, и неизбежность этих действий — он ощущает издавна знакомый щекочущий холодок неизвестности, с которым можно было справиться рюмкой или сигаретой в те времена, когда мир еще представлялся охотничьим заказником для смышленых и отважных. Когда от жизни пахло турецким табаком, коктейлями в фешенебельном баре «Паласа», тонкими духами. Наслаждением и опасностью. И вот сейчас, когда припоминается все это, Максу кажется, что каждый его шаг вновь обретает былую легкость, прежнюю проворную упругость. Но лучше всего даже не это. Обернувшись, он замечает, что вновь обрел свою тень. Солнце пронизывает высокие кроны пиний — и тень, продолговатая и четкая, как раньше, как в славные невозвратные дни, ложится на землю, стелется к его ногам. Без возраста, без отметин старости и усталости. Без лжи. И бывший жиголо, вернув себе свою тень, смеется, как уже давно не смеялся.

В Ницце по-прежнему шел дождь. Мрачно-серый свет обволакивал старый город, и вывешенное на балконах белье свисало, как унылые вымпелы. Макс Коста, в застегнутом до подбородка плаще и с раскрытым зонтиком, пересек, стараясь обходить лужи, где вскипала и пузырилась вода, площадь Жезю и подошел к каменным ступеням собора. Там, прислонившись к закрытым дверям, сунув руки в карманы сверкающего от воды дождевика, пытливо всматриваясь из-под обвисших полей шляпы, стоял и ждал Мауро Барбареско.

— Сегодня ночью, — сказал Макс.

Не сказав ни слова, итальянец направился к улице Друат, и Макс последовал за ним. На углу, за баром, виднелся узкий и темный, как тоннель, проем подворотни. Они молча прошли через открытый двор и, скрипя деревянными ступенями, поднялись на второй этаж. Там Барбареско открыл дверь и пригласил Макса войти. Потом прислонил зонтик к стене, снял плащ и стряхнул с него дождевые капли. В полутемном неуютном жилище пахло вываренной зеленью и волглой заношенной одеждой. Коридор вел к двери на кухню; в другой, полуоткрытой, видна была спальня с незастеленной постелью и гостиная, где стояли два старых кресла, шкаф, стулья. За столом с остатками завтрака Доменико Тиньянелло, в жилете, в сорочке с закатанными до локтей рукавами, листал юмористический журнальчик «Грингуар».