Время свинга - Зэди Смит

Граната наконец разорвалась на День труда. Мы были в Нью-Йорке, до отъезда в Лондон оставалось несколько дней, там мы должны были встретить Ламина, британскую визу ему в конце концов оформили. Стояла отвратительная жара — тухлый канализационный воздух мог вызвать улыбку у двух случайных прохожих на улице: «Невероятно, что мы здесь живем, правда?» Смердело желчью, так сегодня пахла Малберри-стрит. На ходу я прикрывала рот ладонью — пророческий жест: когда я добралась до угла Брум, меня уволили. СМС мне прислала Джуди — как и десяток похожих на него последующих, и все они были так набиты личными выпадами, будто их писала сама Эйми. Я — блядь и предатель, ебаное то и блядское сё. Даже личное негодование Эйми можно было делегировать.

Слегка обалдев, ошалев, я дошла до Крозби и села на парадные ступеньки «Мастерских жилья»[208], со стороны лавок винтажной одежды. Всякий вопрос вызывал лишь новые вопросы: где я буду жить и что буду делать, и где мои книги, и где моя одежда, и каков статус моей визы? Я не столько сердилась на Ферна, сколько меня раздражала я сама: не смогла лучше предугадать распорядок времени. Этого мне следовало ожидать: разве не знала я, каково ему? Можно было бы воссоздать его переживания. Оформлял Ламину бумаги, покупал Ламину билет на самолет, организовывал его отлет и прибытие, его встречи и проводы, терпел обмен электронными письмами взад-вперед между собой и Джуди на каждой стадии планирования, все время и энергию посвящал чужому существованию, чьим-то желаниям, нуждам и требованиям. Это теневая жизнь, и через какое-то время она тебя допекает. Няньки, помощницы, агенты, секретарши, матери — женщины к такому привыкли. У мужчин порог терпимости ниже. Должно быть, Ферн за последние несколько недель отправил сотню писем касательно Ламина. Как же мог он удержаться и не послать то одно, которое взорвет мне всю жизнь?

Телефон мой жужжал так часто, что казалось, будто у него какая-то своя животная жизнь. Я перестала смотреть на экран и сосредоточилась на очень высоком черном братане в витрине «Мастерских жилья»: у него были неимоверные дуги бровей, и он подносил к своему плотному корпусу одно платье за другим и то и дело вставал в пару просторных туфель на высоком каблуке. Заметив меня, улыбнулся, втянул живот, слегка повернулся и поклонился. Не знаю, отчего или как, но вид его привел меня в действие. Я встала и поймала такси. На некоторые вопросы ответы нашлись быстро. Все, что у меня было с собой в Нью-Йорке, размещалось в коробках на тротуаре рядом с квартирой на Западной 10-й улице, а замки в дверях уже сменили. Статус моей визы был связан с моим нанимателем: мне предоставлялось тридцать дней на то, чтобы покинуть страну. Где остановиться — на это потребовалось больше времени. В Нью-Йорке я на самом деле никогда ни за что не платила: жила за счет Эйми, ела с Эйми, выходила куда-то с Эйми, и весть, которую мне принес мой телефон о стоимости единственной ночевки в манхэттенской гостинице, пробудила меня, как Рипа ван Уинкла от столетнего сна[209]. Сидя на ступеньках Западной 10-й я пыталась измыслить альтернативы, друзей, знакомых, связи. Все звенья были слабы и все равно вели обратно к Эйми. Я прикинула невозможность: честно идти на восток по этой улице, пока она не вольется в какой-то сентиментальной грезе в западный конец Сидмаут-роуд, а там дверь мне откроет мать и отведет меня в свободный чулан, полупогребенный в книгах. Куда еще? Куда дальше? Координат у меня не было. Мимо проезжали неостановленные такси, одно за другим, и проходили шикарные дамочки со своими песиками. Это Манхэттен, никто не остановится посмотреть на явно срежиссированную сцену: плачущая женщина сидит на ступеньках под табличкой Лазарэс, в окружении коробок, далеко от дома.

Я вспомнила про Джеймса и Дэррила. С ними обоими я познакомилась где-то в марте, дело было в воскресенье вечером — мой выходной, — и я поехала из центра прочь посмотреть на танцоров Алвина Эйли[210], и в театре разговорилась с соседями по местам, двумя почтенными ньюйоркцами под шестьдесят, парой, один черный, другой белый. Джеймс был англичанин, высокий и лысый с заунывным голосом и очень веселым хохотком, он по-прежнему был одет словно бы к приятному обеду в пабе какой-нибудь оксфордширской деревушки, хотя прожил здесь уже много лет, — а Дэррил американец, с афро, тронутой сединой, кротовьими глазками за стеклами очков и в брюках с обтрепанными кромками, заляпанных краской, словно у студента-художника. Он знал столько всего, что происходит на сцене, — историю каждого номера, о нью-йоркском балете вообще и об Алвине Эйли в частности, что я поначалу решила, будто он и сам, должно быть, хореограф или бывший танцор. На деле оба оказались писателями — забавными, полными глубоких наблюдений, я наслаждалась их обменом мнениями шепотом касательно использования и пределов «культурного национализма» в танце, и сама я, у кого о танце не было никакого мнения, лишь изумление, развлекала их тоже, аплодируя после каждой перемены света и вскочив на ноги, как только упал занавес.

— Приятно видеть «Откровения»[211] с тем, кто не видел их уже пятьдесят раз, — отметил Дэррил, а затем они пригласили меня выпить в бар гостиницы рядом и рассказали длинную и драматичную историю о доме, который они купили в Гарлеме, развалину эпохи Эдит Уортон[212], которую они ремонтируют на собственные сбережения. Отсюда и краска. По мне — очевидно героические усилия, но одна их соседка, женщина за восемьдесят, не одобряла — как самих Джеймса и Дэррила, так и торопливое облагораживание всего района: ей нравилось орать на них на улице и совать в почтовый ящик религиозную литературу. Джеймс превосходно изобразил эту даму, и я очень смеялась, и допила второй мартини. Такое облегчение — быть где-то с людьми, которым наплевать на Эйми, и они ничего не хотят от меня. — А однажды днем, — сказал Дэррил, — я шел один, Джеймс был где-то в другом месте, и она выскакивает из теней, хватает меня за руку и говорит: «Но я могу вам помочь от него сбежать. Вам не нужен хозяин, вы можете быть свободны — давайте я вам помогу!» Могла бы ходить от двери к двери, агитируя за Барака, но нет: ее тема была в том, что Джеймс меня держит в рабстве. Она предлагала мне мою собственную подпольную железную дорогу[213]. Контрабандой провезти меня в Испанский Гарлем!