Время свинга - Зэди Смит

Мы стояли у двери Хавы, глядя друг на друга. Стояли мы так близко, что шеей я ощущала его дыхание. Думаю, я тогда уже знала, что между нами произойдет — той же ночью или следующей, — и это будет сочувствие, предложенное телом в отсутствие более ясного или четко выраженного решения. Мы не поцеловались — в тот миг, по крайней мере, — он даже не потянулся к моей руке. Нужды не было. Мы оба поняли, что это уже решено.

— Ну, зайдем, — наконец предложил он, открывая дверь Хавы как к себе домой. — Ты здесь, уже поздно. Поешь здесь.

Стоя на веранде и глядя наружу, более или менее в том же месте, где я видела его в последний раз, стоял брат Хавы Бабу. Мы тепло приветствовали друг друга: как и все, с кем я здесь встречалась, он считал, что, раз я предпочла опять вернуться, это само по себе некая добродетель, — ну или делал вид. Ламину он лишь кивнул — от фамильярности или враждебности, я определить не смогла. Но когда я осведомилась о Хаве, лицо его явно помрачнело.

— Я был там вчера на свадьбе, только свидетелем. Самому мне все равно, есть там певцы, платья или блюда еды — все это не имеет для меня значения. Но мои бабушки! О, да она же тут просто войну развязала! Мне придется выслушивать женские жалобы до скончания моих дней!

— Думаешь, она счастлива?

Он улыбнулся, как будто меня за чем-то застигли.

— Ах да — для американцев это всегда самый важный вопрос!

Нам вынесли ужин — вообще-то настоящее пиршество, — и мы поели на улице, а бабушки сбились в разговорчивый кружок на другом конце веранды, время от времени поглядывали на нас, но их слишком занимала собственная дискуссия, чтобы уделять нам слишком пристальное внимание. У наших ног стояла лампа на солнечной батарейке и освещала нас снизу: я видела то, что ем, и нижние части лиц Ламина и брата Хавы, а за этим кругом света раздавался обычный шум домашней работы, смеялись дети, плакали, кричали, и люди ходили по двору взад-вперед из различных надворных построек. Не слышно было лишь мужских голосов — но вот какие-то раздались очень близко, и Ламин вдруг встал и показал на стену участка: там, по обе стороны от дверного проема, теперь сидело с полдюжины мужчин, свесив ноги к дороге. Ламин шагнул было к ним, но Хавин брат поймал его за плечо и вновь усадил на место, а подошел к ним сам, в сопровождении двух бабушек по бокам. Я заметила, что один из этих молодых людей курил — и теперь швырнул окурок к нам во двор, но, когда брат Хавы до них дошел, у них случился краткий разговор: он что-то сказал, один паренек рассмеялся, что-то сказала бабушка, он опять заговорил, уже тверже, и шесть спин соскользнули во тьму. Говорившая бабушка открыла дверь и проводила их взглядом по дороге. Из-за покрова облаков высунулась луна, и оттуда, где я стояла, различила, что, по крайней мере, у одного за спину был заброшен автомат.

— Они не отсюда, они с другого конца страны, — сказал Хавин брат, возвращаясь ко мне. Он по-прежнему бескровно улыбался, как в зале заседаний, но за дизайнерской оправой его очков я по глазам видела, до чего он потрясен. — Такое нам попадается все больше и больше. Они слышат, что Президент хочет править миллиард лет. У них заканчивается терпение. Они начали слушать другие голоса. Иностранные. Или голос Бога, если верить, что его можно приобрести на пленке «Касио» за двадцать пять даласи на рынке. Да, у них больше нет терпения, и я их не виню. Даже наш спокойный Ламин, наш терпеливый Ламин — у него тоже уже терпения не хватает.

Ламин протянул руку к ломтю белого хлеба, но ничего не сказал.

— А когда уезжаешь? — спросил у Ламина Бабу, и в голосе его звучало столько осуждения, обвинения, что я решила, будто он имеет в виду «черный ход», но оба они хмыкнули — должно быть, заметив панику, выступившую у меня на лице. — Нет-нет-нет, у него официальные бумаги будут. Все устраивается, благодаря твоим людям, которые тут. Мы и так уже теряем самых сообразительных наших молодых людей, а теперь ты забираешь еще одного. Грустно, но уж как есть.

— Ты же уехал, — хмуро произнес Ламин. Изо рта он вытащил рыбью кость.

— То было другое время. Я здесь был не нужен.

— Я тоже здесь не нужен.

Бабу не ответил, его сестры, чтобы заполнить паузы своей трескотней, рядом не было. Покончив с нашей тихой трапезой, я опередила множество этих детей-горничных, собрала все тарелки и двинулась в ту сторону, куда, как я видела, ходили все эти девочки, к последней комнате в блоке, которая оказалась спальней. Я остановилась в тусклом свете, не зная, что делать дальше, но один из полудюжины детей, спавших там, поднял голову от односпальной кровати, увидел стопку тарелок у меня в руках и показал на занавеску. Я снова оказалась снаружи, опять во дворе, только теперь это был задний двор, и там бабушки и кое-кто из девочек постарше сидели на корточках вокруг нескольких ванн с водой, где крупными кусками серого мыла стирали белье. Сцену освещал круг ламп на солнечных батареях. Пока я к ним приближалась, работа замерла: все смотрели маленький театр животных — петух гнался за курицей, догнал ее, прижал ей шею когтем, сунув головою в пыль, а затем взгромоздился на нее. Действие заняло около минуты, но курица все это время выглядела скучающей, ей не терпелось заняться другими своими делами, поэтому грубое торжество власти петуха над нею выглядело несколько комичным.

— Мужик! Мужик! — закричала одна бабушка, заметив меня и показывая на петуха. Женщины засмеялись, курицу отпустили: она побродила по кругу, разок, другой, третий, явно ошалевшая, после чего вернулась в курятник к своим сестрам и цыплятам. Я поставила тарелки куда мне велели — на землю — и вернулась; Ламин уже ушел. Я поняла, что это сигнал. Объявила, что тоже иду спать, но вместо этого легла у себя в комнате, не раздеваясь, дожидаться, когда смолкнут последние звуки человеческой деятельности. Перед самой полночью взяла свой головной фонарик, быстро пробралась по двору, за границу участка и через всю деревню.

Эйми рассматривала этот визит как «ознакомительную поездку», но сельский комитет считал все поводом для празднования, и назавтра, покончив с инспекцией школы и выйдя во двор, мы обнаружили, что под деревом манго нас поджидает барабанный круг: двенадцать пожилых женщин с барабанами между ляжек. Не предупредили даже Ферна, а Эйми вся взбудоражилась от такой новой задержки по графику, но избежать не представлялось возможным — это была засада. Из школы высыпали дети, выстроились вторым кругом, побольше, вокруг своих матерей-барабанщиц, а нас, «американцев», попросили сесть самым узким кружком на стульчиках, вытащенных из классов. За ними сходили учителя, и среди них у другого конца школьного здания рядом с кабинетом математики Ламина я заметила его и Хаву — они шли вместе, несли каждый по четыре стульчика. Но, увидев их, я не почувствовала никакой робости, никакого стыда: события прошедшей ночи были так отдельны от моих дневных занятий, что мне казалось — они случились с кем-то другим, с теневым телом, преследовавшим отдельные цели, какое не выгнать было на свет. Забарабанили. Я не могла их перекричать. Я вновь повернулась к кругу и села на место, которое мне предложили, рядом с Эйми. Женщины стали по очереди выходить в круг, отложив барабаны, и танцевать зрелищными трехминутными выплесками — что-то вроде антипредставления, несмотря на блистательную работу ног, на гениальность их бедер, они не поворачивались лицами к своей публике, а смотрели только на своих барабанящих сестер, спинами к нам. Когда вышла вторая, в круг вступила Хава и села рядом со мной — я придержала ей место, — а Ламин лишь кивнул Эйми и уселся на другой стороне круга, как можно дальше от нее и, подозреваю, от меня. Я сжала руку Хаве и поздравила ее.