Министерство будущего - Ким Стэнли Робинсон

– Мы хотим, чтобы вы не стояли в стороне, – напрямик сказали ему.

– А я хочу, чтобы вы отошли в сторону, – парировал человек как можно более мягким тоном.

Женщина и четверо мужчин насупили брови. Их физиономии напоминали лики демонов на ожерелье богини смерти.

– Вы нам не указ. Здесь вы практически фаранги.

– Неправда. Вы не знаете, кто я. Допускаю, что вы достаточно разведали, чтобы пригласить меня на встречу, но это не все, что вы обо мне знаете.

– Мы видим, что происходит. Мы привели вас сюда, чтобы сказать: того, что вы делаете, мало.

– А я откликнулся на ваш зов и пришел сказать: настало время сменить тактику. И это хорошо, в этом отчасти есть ваш вклад. Вы поступали так, как требовалось, я это знаю.

– Мы по-прежнему поступаем так, как требуется.

– Вопрос только, что именно требуется в настоящий момент.

– Это уж нам решать.

Человек по очереди обвел взглядом всех членов группы, тут же сообразив, что такой взгляд таит в себе даже бо́льшую угрозу, чем слова. Он подобен физическому прикосновению, электрическому разряду, перескакивающему через разделяющее умы пространство. Взгляд жесткий – пусть видят его позицию.

– Послушайте, – продолжал человек, – я вас понимаю. Я помогал вам. Помогал таким, как вы, повсюду в мире. Иначе бы вы не пригласили меня прийти. И я согласился с вами встретиться. Я предал себя в ваши руки, чтобы дать понять: я с вами заодно. И пришел сказать, что обстоятельства изменились. Их изменили мы, изменили сообща. Если продолжать убивать злодеев и преступников в то время, как большинство из них уже мертвы, вы сами превратитесь в них.

– Самые гнусные преступники еще живы, их много, – пылко возразила женщина.

– На смену мертвым придут новые.

– У нас тоже.

– Знаю. Вы понесли много жертв.

– Знаете?

Он еще раз взглянул на женщину и по очереди посмотрел на всех мужчин. Страшные лица, милые лица. Жгучая жажда действий.

– Это город богини Лакшми, – медленно произнес он. – Я в нем вырос. Надеюсь, вы в курсе. Жил прямо в этом районе, когда он был куда опаснее, чем сейчас.

– Во время великой жары вас здесь не было, – возразила женщина.

Он посмотрел на нее, ощущая, что внутри вот-вот оборвется натянутая струна. Стараясь не допустить срыва, человек неровным голосом сказал:

– Я сделал для того, чтобы не допустить еще один период жары, больше, чем любой, кто вам встречался на вашем пути. Вы делали свое дело, я – свое. Я работал в интересах людей этого района задолго до великой жары и буду работать до конца моих дней.

– Пусть ваша жизнь будет долгой, – пожелал один из мужчин.

– Я не об этом. Я хотел сказать, что вижу вещи, которые вам отсюда не дано увидеть, и я как ваш союзник говорю вам: настало время перемен. Крупные преступники мертвы, сидят в тюрьме либо прячутся и бессильны. Если вы продолжите убийства, это будет рядовым преступлением. Даже Кали не убивала просто так, а уж люди тем более не должны. «Дети Кали» должны слушаться своей матери.

– Мы слушаемся ее, а не вас.

– Я и есть Кали.

Внезапно он ощутил огромную тяжесть правды. Группа видела, как сильно давит на него этот груз. Война за планету шла много лет, руки человека были вымазаны в крови по локти. На мгновение он потерял способность говорить. Да и сказать было больше нечего.

Приблизился день освобождения Фрэнка из заключения. Срок отсижен. Непостижимо, мысли разбегались. Прошли годы, а он даже не заметил как. Часть Фрэнка все еще как бы наблюдала со стороны, отстранившись от жизни с ее эмоциями. Это приносило успокоение, избавляло от боли, страха, воспоминаний. Ничего, кроме холодного солнечного света на угловой террасе. Жизнь в тюрьме подарила ему возможность проводить четыре-пять часов в день без единой мысли в голове. Перспектива потерять ее не особо его прельщала. Расщепление личности? Безмятежность? Наплевать на названия. Для него это была насущная потребность.

Наступило, насколько он мог судить, еще одно изменение – он перестал бояться. Так ему, по крайней мере, казалось. Присутствие страха он, конечно, заметил бы. Фрэнк превратился в человека привычки – ешь, гуляй, работай, читай, спи. Ни радости, ни уныния. Ну, не совсем так. Освободиться от страха он желал всегда. Посмотреть на диких животных еще раз – тоже. А еще хотел, чтобы людей освободили из заключения в лагерях беженцев, как освободили его. Очень разнообразные желания – одни он мог попытаться исполнить, другие были вне досягаемости.

Каждое утро тюремным фургоном, городским трамваем или автобусом Фрэнк приезжал в центры для беженцев, помогал наводить порядок на кухне. Или ходил пешком в деловую часть города, пересекал Лиммат взад-вперед по множеству мостов, нередко упираясь в один из парков на берегу озера.

Сегодня он пришел посмотреть на Гроссмюнстер, передать привет духу Цюриха, серому и аскетичному. Церковь напоминала старый бетонный склад, только очень высокий и практически пустой. Фрэнку всегда казалось забавным, что такое место назвали храмом и поклонялись в нем Богу. Архитектор Цвингли в роли дзен-монаха, поборника пустоты? Чистоты духа? Средоточие благочестия как вызов церквям в стиле барокко, самой идее церкви? Что этот храм говорит о самих швейцарцах? Не лучше ли выражает их нынешний дух изящная Фраумюнстер на противоположном берегу реки? Может быть. Фрэнк пересек реку еще раз, миновал табличку «Здесь спал Гете» и вошел в церковь Св. Петра. Нет, и она не годится. Прилизанная, китчевая, сплошной алебастр. Нынешние швейцарцы не такие. «Баухаус» прошелся по ним катком, теперь всем подавай дизайн, возврат к Цвингли либо скачок в будущее, к чистым линиям космического века. Функциональность как форма – да, это швейцарский стиль. Сделай на совесть, чтобы долго простояло. Чистота, незамысловатость, отточенность, стильность. Старомодные ужимки Хайди изгнаны в туристические районы Альп, где им и место. В Цюрихе главное – функциональность.

Фрэнк прошел мимо женского клуба на берегу Лиммат. С другого берега реки на загорающих женщин, словно похотливый Джеймс Джойс, взирал ресторан-кафе «Одеон». Оттуда – до перекинутого через исток Лиммат моста Квайбрюке. На западе вдоль берега озера раскинулся первый парк. Фрэнк посидел на скамье над крохотной пристанью, полюбовался на статую Ганимеда, протягивающего руку к сидящей на земле большой птице. Простой жест. Загадочный в своей бессмысленности. Фрэнку нравились такие статуи. Ганимед как бы говорящий «опа» – вылитый Фрэнк на перепутье. Что он предлагает большому орлу? Фрэнка пробила дрожь. На солнечном свете, пусть даже слабом, не должно быть зябко, но он ощущал холод. Потом нахлынула тошнота, из пор разом выступил холодный пот. Фрэнк мысленно попытался отогнать неприятное ощущение. К его облегчению, попытка удалась. А вот одежда стала влажной, он ослабел и замерз.

В последнее время такое случалось несколько раз. Он никому не рассказывал, старался не обращать внимания. Отчего-то под лучами блеклого солнца он чувствовал себя только хуже. Фрэнк поднялся, неуверенно держась за подлокотник скамьи. Спустился по широким ступеням до кромки воды, лижущей бетонные опоры пристани. Этот вид вызвал из памяти позабытую картину, которую нельзя было вспоминать. Фрэнк знал, что она такое, и отвлекся от нее, опустив руки в воду. Холодная альпийская вода, чистая и свежая. Мэри Мерфи говорила, что воду из озера можно пить. Она в нем плавала, она знает. Фрэнк зачерпнул пригоршню и поднес к губам. Холодная, пресная, с небольшой примесью органики. По вкусу было ясно, что вода еще неделю назад была снегом. Фрэнк выпил несколько пригоршней, не обращая внимания на прохожих, слегка обеспокоенных видом человека, пьющего из озера. Джеймс Джойс говорил, что в Цюрихе завтракать можно прямо с мостовой. Раз так, то и озерную воду тоже можно пить. Фрэнк вспомнил, что раз или два даже в ней плавал. С тех пор прошло много лет. Тогда его звали Джейк. Как давно это было.