Горячий снег - Юрий Бондарев

Кузнецов молчал. По завлажневшим глазам, по срывающемусяголосу Давлатяна он понял, что тот может сейчас заплакать от роковогонесчастья, от невезения, от досады, и смутное чувство собственной взрослостиохватывало Кузнецова. Они были объединены и вместе с тем разделеныбесконечностью лет. Давлатян был где-то в мягкой, прозрачной и приятной дали, впрежнем и прошлом, в том наивном, детском - в училище, на марше, в ночи передбоем, - он остался там. Нет, он не видел ни смерти наводчика Касымова, нисмерти Сергуненкова, ни гибели расчета Чубарикова под гусеницами танка, ни пленногонемца, ни разведчика в воронке, ни в той смертельной низине сжавшейся калачикомна снегу Зои, под боком которой расплывалось темное пятно и валялся маленький,игрушечный "вальтер". Одни сутки, как бесконечные двадцать лет,разделяли их, и счастье Давлатяна было несчастьем Кузнецова, потому что памятьего не освобождалась, держала все.

"Он сказал: бессмысленно? Бессмысленно… Но может быть,в бессмыслии того, что было, и есть смысл? Это так, и этого не знает Давлатян.Нет, нет, не может быть бессмысленно! Почему, зачем тогда все? Зачем тогда ястрелял и видел в этом смысл? Я ненавидел их, убивал, я поджигал танки, и яхотел этого смысла! И когда пошли к воронке - тоже. Да, был смысл, я знаю. Носмерть Зои - это бессмыслие, невозможное бессмыслие! Почему она? И смысл ибессмыслие?.. Да, да. Я не могу почему-то сказать об этом Давлатяну. Если бы онвидел, как она лежала на снегу, в низине, сжавшись калачиком, а руки были наживоте!.."

– Я завидую тебе, Гога, - с трудом выговорил Кузнецов ивстал с онемелой полуулыбкой, он никогда не улыбался так. - Может, тебе иповезло… Война не кончилась, Гога. В госпитале подлечат - и все танки твои…

Зачем он говорил это и успокаивал Давлатяна?

– Ты сказал, что мне повезло? - вскрикнул петушинымфальцетом Давлатян и заворочал забинтованной головой. - Для чего ты сказал? Длячего ты это говоришь? Как назло, как назло, меня… Я выстрелил четыре раза!.. Яничего не успел, я не хотел такого везения! Ты меня не понимаешь, я не хочутакого везения! Это судьба такая!

– Выздоравливай, Гога… Прости, мне к орудию, - сказалКузнецов. - Я зайду еще. Надеюсь, утром всех отправят в медсанбат. Всех! -добавил он тверже, чтобы как-нибудь ответить на эти из разных угловтоскливо-терпеливые взгляды не прерывавших их разговор раненых, и, сказав,пошел к выходу, потому что других обнадеживающих слов недоставало ему в душе.

– Коля! - умоляющим голосом крикнул с нар Давлатян. -Ятебя жду, очень жду!.. Коля, пойми, так с ума сойти можно! Хоть бы в медсанбатскорей! И Зою, Зою пошли к нам. Скажи, возле орудия ранило кого-то, да?

– Я зайду, Гога. Да, я зайду. Потом… Всех отправим вмедсанбат. Как только придут машины.

Около двери стояли, касаясь друг друга, как бы накрепкообъединенные одной судьбой жить, Святов и Чибисов; юное, не умеющее ничего скрывать,омытое внутренней радостью лицо связиста Святова, длинная шея его, высоковытянутая из ворота ватника, напоминали чем-то Сергуненкова. Да, все в Святовеговорило о непотаенной надежде жить, о том, что, слава Богу, его легко ранило,поэтому он готов с охотой, с добротой ходить, ухаживать за всеми, перевязыватьи услужливо выполнять любые распоряжения Кузнецова. Но Кузнецов никакихраспоряжений не давал - шел к выходу из блиндажа; неясно видя, пошарил рукойвнизу стены, нащупал автомат, раскрыл дверь и вышел.

– Товарищ лейтенант…

За спиной скрип двери, движение, шаги чьи-то, похожие натопот собачьих лап по снегу.

– Что? Вы, Чибисов?

В белесоватом воздухе рассвета Чибисов, вышедший за ним,виден был размыто, нечетко: прижав стянутую бинтами руку к груди, переваливалсяс ноги на ногу и страдальчески дрожал бровями, всем грязным своим маленькимличиком, точно мука съедала его, и, не стерпев, не вынеся, он решился тайновысказать ее Кузнецову именно здесь, а не в блиндаже.

– Что, Чибисов? Что вы хотели сказать?

– Товарищ лейтенант… извините вы меня, за-ради Бога… -заговорил Чибисов с обрывающими дыхание слезами в голосе. - Не совладал я ссобой, не совладал… Совестно мне… Что ж делать-то мне? Товарищ лейтенант, нехотел я. Страх был, страх, Го-осподи!

И он схватил за рукав Кузнецова, ткнулся в него губами,по-собачьи мелко подергиваясь.

– Что вы? Сейчас же перестаньте! - сказал Кузнецов ивырвал руку. - Идите в блиндаж и ухаживайте за ранеными. Идите, Чибисов, идите…

– Совестно мне, совестно. Век вас буду помнить, товарищлейтенант. Убить меня мало, убить на месте! Не совладал я…

"Что он? Скорей бы он уходил, скорей!"

– Идите в блиндаж. Идите, я сказал… что вы?

Снова шаги, хруп снега позади. Стукнула дверь. Тишина вблиндаже. Тишина на берегу. Нигде ни единого выстрела. Белой зыбью скользила,приплясывала поземка по иссиня-бледному катку стылой реки с черными впадинамиогромных прорубей - в близких полыньях, пробитых снарядами, мнилось,позванивали, сталкивались, терлись друг о друга острые на слух осколки льдинок,как тогда, когда Зоя вызвала его из землянки расчета и он провожал ее по берегуи не дошел до блиндажа.

Ах, какая тоска и пустота декабрьской ночи были в этой безединого выстрела тишине, в этом заснеженном береге, без единого солдата, в этойпоземке, позванивании льдинок, в этих корявых ветвях ветел, врезанных в сумракуже предрассветного воздуха, неживого, серого, недвижного, и было невыносимобольно дышать на этом сковавшем все холоде! Он стоял, закрыв глаза, опустивавтомат к земле.

"Почему она сказала тогда: "Поцелуй меня, каксестру. У тебя ведь есть сестра?" И что ответил я? "У меня нетсестры!.." Зачем я так сказал?"

Он подумал это, и показалось ему, что Зоя где-то здесь,рядом, что она жива и ничего не было этой ночью, что вот сейчас она выйдет изсумрака, перетянутая, почти переломленная своим офицерским ремнем по талии, вполушубке, подымет глаза, чернота их блеснет из-за бахромы инея на ресницах,губы и тонкие брови дрогнут в улыбке, и она скажет шепотом: "Кузнечик,тебе и мне приснилось, что я погибла. Ты меня будешь жалеть хотьнемножко?"

Но было пустынно и мертвенно-тихо вокруг.

Спотыкаясь, он поднялся по ступеням на берег, вошел в ходсообщения и, не доходя до орудия, вдруг упал грудью на бровку траншеи, в тупомотчаянии прижался лбом к холодным шершавым перчаткам, и что-то жарко и горькосдвинулось в его горле; он сморщился, стиснув зубы, и долго терся губами и лбомоб эту ледяную, шершавую и жесткую шерсть перчаток, молча, с острымсладострастием глотая слезы. Он плакал так одиноко и отчаянно впервые в жизни.И когда вытирал лицо, снег на рукаве ватника был горячим от его слез.

Уже поздним вечером для Бессонова стало очевидным, что,несмотря на ввод в бой отдельного танкового полка и резервной 305-й стрелковойдивизии, несмотря на быстроту и самоотверженность действий Отдельнойистребительно-противотанковой бригады, несмотря на интенсивный огонь двухвызванных полков реактивных минометов, немцев не удалось столкнуть сзахваченного ими к исходу дня северобережного плацдарма, выбить их танки изсеверной части станицы, но тем не менее, хоть и с огромным трудом, удалосьразжать клещи, намертво сжимавшие фланги деевской дивизии, пробить узкийкоридор к окруженному полку майора Черепанова, истекавшему кровью в круговойобороне.