Горячий снег - Юрий Бондарев

В двух шагах от них, на орудийном дворике, лежал на бокунемец, тоже весь в снегу, со связанными ремнем руками за спиной. Выгибаяголову, он жалобно сипел - похоже, просил о чем-то, но его не слышали, незамечали. Его страх, его страдания не имели сейчас никакого значения, никакойцены. И Кузнецов бегло удивился, почему он жив, почему он еще сипит и живучевыгибает голову здесь, рядом с нишей, где лежала накрытая плащ-палаткой Зоя."Его-то уберегли! - подумал он с приступом бешенства. - Если бы я знал,все было бы не так! Дроздовский видел, как ее ранило?.."

– Комбат!.. - позвал Кузнецов и, нетвердо ступая, пошелк ровику. - Слышишь, комбат?

Дроздовский стоял спиной к нему в конце ровика, не подымаяголовы; бинт, второпях намотанный в низине связистом, чуждо белел на его шее,утолщая ее, скрадывая плечи; лопатки горбато проступали под шинелью, рукибезвольно висели.

– Что ты от меня хочешь? - тихо спросил он.

– Ты шел с Зоей?

– Я шел с ней.

– Ты видел, как ее ранило?

– Нас вместе.

– А когда она вынула "вальтер"? Она стреляла,комбат?

– "Вальтер"? Какой "вальтер"? Чтоспрашиваешь? - Он повернулся, на белом овале лица круглились его синие влажныеглаза. - Что у тебя было с ней, Кузнецов?.. Я догадывался… Я знал, чего ты хотел!Но ты напрасно надеялся, напрасно!..

У Дроздовского тряслась, прыгала челюсть, он был контужен ипроизносил эти обрывистые слова в каком-то безумии подавленности и ревности,такой немыслимой теперь, что Кузнецов прислонился к стенке ровика, зажмурился:невозможно было видеть стоячий, больной взгляд Дроздовского, этот сползавшийбинт на его шее, эти пятна крови на воротнике. Еще секунду назад Кузнецов готовбыл понять, простить, забыть многое, что было между ними, но оттого, чтоДроздовский, раненный вместе с ней, не видел, как погибла Зоя, и от этой егоревности, на которую никто не имел права, он передернулся, сказал хрипло:

– Лучше не отвечай, комбат! - и пошел прочь, чтобы неспрашивать, погасить в душе вспышку против него, не слышать, не видеть его, непродолжать разговор.

– Все из-за этой гадины! Все из-за него!.. Из-за этоймрази она погибла!

Тупой удар локтя с силой отстранил Кузнецова к стене ровика,и, рванувшись из ровика, Дроздовский, как в припадке искривив рот, подскочил клежащему под бруствером немцу.

– А-а, сволочь!..

Его плечо угловато дергалось, раскачивалась спина, рукадвижениями поршня силилась вырвать из кобуры неподдававшийся ТТ, и Кузнецов,поняв значение этого жеста, бросился за ним.

– Стой! Назад!.. - И еле успел перехватить кистьДроздовского, оттолкнуть его, налитого дикой, одержимой силой; тот порывистовыпрямился с искаженным белым лицом.

– Отойди, Кузнецов! Отойди-и!..

С двух сторон Уханов и Рубин кинулись к Дроздовскому,прижали его к углу ровика, а он вправо и влево нырял головой, мотаяразвязавшимся бинтом, и, не сдерживая слез бессилия, обезумело выкрикивал:

– Из-за него!.. Из-за него она!..

– На безоружного, комбат? - внушительно встряхиваяДроздовского за плечи, говорил Уханов. - Это и дурак сможет! А ну остынь,остынь, комбат! Контужен? При чем тут фриц? Опомнись! Фриц-то при чем?

И Дроздовский сразу потух, сник и, в изнеможении сделавнесколько судорожных вдохов и выдохов, проговорил:

– Да, я контужен. В голове звенит. Глотать больно,душит… - Потом добавил разбито и слабо: - Сейчас пройдет. Я на энпэ…

– Бинт у тебя развязался, комбат, - сказал Уханов. -Рубин, проводи комбата на энпэ и поправь ему как следует перевязку.

– Пойдемте, товарищ лейтенант, - пригласил Рубин и,насупленный, двинулся за Дроздовским по ходу сообщения.

Немец ерзал под бруствером, тягуче сипел. А Нечаев,изменившийся лицом, незаметный, будто чужой, сидел в проходе ниши, прикованноглядел на аккуратные золотые часики с тоненькой змейкой цепочки, круглые,трогательно маленькие на его рукавице, и молчал непроницаемо.

– А ты что притих? - спросил сурово Уханов. - На времясмотришь? К чему? Что тебе время?

– Те, из саквояжа… трофейные… помнишь, сержант, -ответил Нечаев, покусав усики, тоскливо и горько улыбнулся. - Подарить некому.Что делать с ними? Зое хотел… И вот думаю: зеленая я трава. Зачем ей всякиештуки про себя вкручивал: мол, все бабы мои были. Баланда. Баланду травил,сержант. Ни одной настоящей не было…

– Выбрось часы - и хватит! Вон туда, за бруствер! Чтобне видел я эту трофейщину!

Отвернувшись от Нечаева, от этой тихой и горькой его улыбки,Уханов вынул смятую пачку сигарет, отобранных у немца, понюхал зачем-то пачку,брезгливо поглядел на этикетку, где по желтому песку шел мимо египетскихпирамид караван верблюдов, сказал:

– Солома, видать, - и, вытолкнув сигареты, протянулКузнецову: - Давай…

Кузнецов отрицательно покачал головой:

– Не могу. Не хочу курить. Слушай, Уханов… Немца надоотправить. В дивизию. Кого с ним пошлем?

Уханов, изгибаясь в три погибели под бруствером, загородилполой расстегнутого ватника зажигалку и, прикурив, сощурился на противоположныйберег.

– Спят там или не спят фрицы? - смакуя первую затяжку,в раздумье сказал он и сплюнул. - Тьфу, дьявол, трава какая-то! Отрава!

– Кого с немцем пошлем, Уханов? - повторил Кузнецов. -Рубина или Нечаева? Или этих связистов?

Уханов глубоко затянулся, через ноздри выдохнул дым.

– Решать особенно нечего, лейтенант. Фрица в дивизиюотправить надо. Тут ничего не попишешь. На кой тогда нянчились с ним? Оставайсяу орудия с Нечаевым и Рубиным. Может, стрелять придется. Сам доведу как-нибудь.Ты только вот что, лейтенант… - Уханов втоптал в землю до ногтей докуренную внесколько затяжек сигарету, с медленным, страдальческим каким-то вниманиемпосмотрел в сторону ниши. - Ладно, все, лейтенант, сам понимаешь. Война, матьее растак! Сегодня одного, завтра другого. Послезавтра тебя.

– Возьми с собой Рубина, - глуховато посоветовалКузнецов. - Иди с ним. На той стороне осторожней: не напоритесь на немцев. Язайду в землянку к раненым.

– Ну, мужских поцелуев не люблю, прощаться не будем,лейтенант! - И Уханов размашисто закинул автомат за плечо, усмехнулся однимиглазами. - Будь жив, лейтенант! Рубина возьму.

Эта успокаивающая усмешка Уханова после его слов о том, чтовсе-таки "языка" надо отправить на КП дивизии, готовность отвести,переправить немца на противоположный берег, рискуя в который раз за одни сутки,приступ мстительной ненависти, вырвавшейся у Дроздовского, потрясенность Нечаева,завороженно разглядывавшего крохотные дамские часики на своей огромнойрукавице, - все было из чужой, виданной в больном жару, нереальной жизни, анастоящая жизнь, с обычным солнцем, обычными звуками, ясным и покойным светом,отдалилась в неизмеримый часами мрак этой ночи, и хотелось сесть на станинуорудия или обессиленно лечь на снег, закрыть глаза и молчать.