Горячий снег - Юрий Бондарев

"Да, мне идти к раненым. Там Давлатян… Жив ли он? Ядолжен сходить к раненым. Сейчас сходить!.." - стал внушать себе Кузнецови, как непомерную тяжесть, подняв с земли автомат, держа его стволом вниз вопущенной руке, невольно посмотрел в нишу.

Поземка морщила, трогала края плащ-палатки, прикрывавшейлицо Зои, и Кузнецов испугался, что ветер внезапно сорвет плащ-палатку, вновьобнажит беспощадно ее, неживую, беззащитную, калачиком сжавшуюся в этойхолодной снарядной нише. И, задевая стволом автомата за сугробы, дрожа отозноба, ссутулясь, он побрел к выбитым в обрыве берега ступеням.

На пороге блиндажа кислая, железистая духота, тяжелыйвоздух, пропитанный запахом пота, нечистых бинтов, нагретых шинелей, ударил емув нос из мутно освещенного двумя чадящими керосиновыми лампами подземелья. Этобыл угарный запах человеческой беспомощности, но в нем пока чувствовалась жизньи надежда на жизнь.

Весь блиндаж был заполнен: раненые лежали на земляных нарах,на полу, в разных углах - те, кого приносили сюда в течение дня, начиная сбомбежки и первой танковой атаки.

Паром от дверей потянуло понизу, холодная струя пробиласпертую духоту, и в полутьме заворочались на полу тела под шинелями,послышались вздохи, стоны, голоса, тихие, раздавленные долгой борьбой с болью:

– Кто пришел-то? Сестра?.. Подойди-ка, опять у менянамокло, течет и течет… Ремнем бы затянуть ногу, плаваю, ровно в луже.

– Зоенька, а Зоенька, на батарее-то есть кто живой?Чего стреляли и тихо стало?

Кузнецов стоял в этом душном шевелении голосов, и его будтопокачивало на горячих волнах: никто из лежавших здесь еще ничего не знал. Ишепотом прошло по блиндажу - как легкие толчки в грудь:

– Не Зоя, братцы, лейтенант пришел.

– Какой лейтенант, наш?

– Командир первого взвода. Ранило его, видать. Елестоит. Никак, последний остался? А Зоя где же?

Кузнецов молчал.

Лишь двое в блиндаже были на ногах - раненный в плечосвязист Святов, тот самый белесый мальчик, неловко скрывавший свой первый испугна войне, когда Кузнецов во время бомбежки спрыгнул к нему в ровик, и Чибисов сперебинтованной рукой, висевшей на грязной марлевой перевязи.

Чибисов, работая здоровой рукой, ломал снарядные ящики подлераскаленной докрасна печки, на которой бурлили котелки с растопленным снегом.Увидев Кузнецова, нетвердо стоявшего, в ватнике, с черными кругами смертельнойусталости под глазами, он робко втянул голову в плечи, заморгал с ожиданиемудара, окрика, прошептал несвязно и оправдательно:

– Товарищ лейтенант… не стерпел я, не совладал… Детишкиу меня, товарищ лейтенант…

– Где Давлатян? - вполголоса спросил Кузнецов, бросилавтомат к стене, эту чугунную обременяющую его ношу, и, дернув ворот, коснулсягорла холодной перчаткой. -Лейтенант Давлатян… где?

– Здесь, товарищ лейтенант, здесь, на нарах, сюда,пожалуйста, идите, - донесся призывный шепот из полутьмы блиндажа. - Живой он…Вас он просил.

Связист Святов перевязывал на полу раненого - заулыбалсяКузнецову по-мальчишески светло, точно облегчение тот принес в блиндаж. И втом, как Святов посмотрел и сказал, была нескрытая радость человека,оставшегося в живых:

– Товарищ лейтенант, вот туточки командир второговзвода.

Кузнецов, перешагивая через раненых, подошел к нарам издесь, в тени, по неестественно горячему блеску глаз из белых бинтов, окутавшихголову, узнал Давлатяна.

– Гога, жив? - проговорил Кузнецов. - Вот я пришел ктебе, Гога. Раньше не мог…

Давлатян лежал неподвижно в непривычной госпитальнойбелизне: кроме головы, пухло перебинтовано и бедро; ноги прикрыты шинелью, а вногах шапка, брезентовая сумка, выданная на формировке, пустая кобура с ремнем,котелок со снеговой водой.

– Коля, - прошелестел шепот Давлатяна. - Пришел, да? Тыне знаешь, как я рад, Коля, что ты пришел. Я Зою просил, чтобы она сказалатебе. Я даже записку писал!

Увеличенные глаза Давлатяна огромно, сухо и черновысвечивались на его лице, бледном, маленьком, детском в окантовке бинтов,утратившем смуглость, обычную жизненную подвижность; запекшиеся, искусанные докровоподтеков губы проговаривали слова, но в новой интонации его голоса не былотого чистого, трогающего воспоминаниями о чем-то мирном, солнечном, довоенном,что так поражало и удивляло раньше Кузнецова. И, не зная зачем, подсознательножелая услышать то прежнее, школьное, успокаивающее, он спросил:

– Тебе лучше, Гога?

– Да, мне лучше, лучше, - зашептал, чуть поворачиваяголову и торопясь, Давлатян, - теперь я буду жить, я уверен… Теперь толькоболь, знаешь! Кончился дурацкий бред. Но ерунда… Жаль, я не могу себе простить,мне жалко своих ребят. Все начал ось с бомбежки… Как там наверху, Коля?Расскажи мне…

– Ничего, Гога. Бой кончился. Ночью. Не думай об этом.Все кончилось.

– Кончилось… Ты сколько подбил танков? Расскажи…

– Не знаю. Не считал. Танков шло много. Было несколькоатак. Отходили в балку и снова…

– Большие потери? Да? Ты говори правду! Пожалуйста… Тывсе расскажи! Если, конечно, можешь.

– Да, потери.

– Почему ты так отвечаешь? Не хочешь?

– Нет, Гога. Потом… Не могу Устал.

Стало тихо в блиндаже - сдержаннее прорывались стоны,прекратилось, затихло беспокойное шуршание соломы на полу, раненые вслушивалисьв негромкий разговор лейтенантов: те, кто был еще в силах приподняться,напрягались поймать слухом слова облегчения и дуновение надежды от нежданнопришедшего с батареи лейтенанта, наделенного завидной, счастливой судьбойговорить нормальным голосом, ходить, чувствовать свое целое тело. Даже то, чтоэтот лейтенант, командир взвода, не был ранен, рождало надежду на избавление:значит, батарея еще жила, значит, еще там, наверху, были люди. Но никто невмешивался в разговор, не прерывал, лишь тяжелораненые, не приходя в сознание,стонали в углах.

"Они ждут от меня чего-то, - подумал Кузнецов. - Но ясам не знаю, что будет через час. Не знаю, когда появится возможность всех ихотправить в медсанбат, не знаю, где сейчас медсанбат".

А Давлатян, затянутый до глухоты в ушах бинтами, не слышал,должно быть, осторожно наступившего затишья в блиндаже, его раздвинутые наполовину лица глаза с нездоровым, жарким огнем возбуждения блуждали по потолку,по лбу Кузнецова, находили его глаза и стыдливо спрашивали, что он думает онем: осуждает, жалеет, сочувствует? И Давлатян заговорил горячо и не совсемвнятно:

– Ты пойми меня, Коля, мне не повезло второй раз… Янесчастливый. Тогда, под Воронежем, заболел этой идиотской болезнью, а теперьранило… Ну, что же это такое? Мне не повезло, не повезло! А я так мечталпопасть на передовую, я так хотел подбить хоть один танк! Я ничего не успел. Воттебя не ранило, тебе очень повезло. А мой взвод… Начиная с бомбежки… Тыпонимаешь меня, Коля? Бессмысленно, бессмысленно случилось со мной! Почему мнене везет? Почему я невезучий, Коля?