В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Том Холланд

Одновременно это оказалось достижением, которое по самой его природе нельзя было признать. Хотя Сунна являлась очевидным продуктом своего времени – мира, где имевшие правовые способности интеллектуалы всех вер давно пытались собрать воедино, систематизировать и оформить цели Бога, – она могла рассчитывать на процветание, только отрекшись от своих корней в такой неподходящей «грядке». Она должна была происходить из самых потаенных глубин Аравии. Таким образом, даже не поднимался вопрос о том, чтобы сделать, как раввины в иешивах или юристы при дворе Юстиниана, и получить удовлетворение от древности законов, с которыми они работали. Наоборот, каким бы почтенным ни был правовой отрывок, он никогда не получит силу закона, если сначала не будет доказано его зарождение при жизни пророка Мухаммеда. Следовательно, Сунна основывалась на парадоксе: чем больше улемы Ирака, стремясь создать справедливое общество, использовали несравненное наследие тех, кто трудился ради того же в течение тысячелетий, тем больше они идентифицировали источник мудрости с далекой бесплодной пустыней. Опыт совершенного общества, утверждали они, был дарован только одному месту в один-единственный период истории: Медине при жизни пророка. Роль Сунны – служить мусульманскому народу указателем дороги – shariah – к потерянному раю.

Конечно, дорога к раю уже имела своих хранителей. Для Омейядов претензии улемов стали не простым оскорблением, а явлением намного более опасным. Если пророк, в конце концов, будет признан главным авторитетом и последней инстанцией для мусульманского народа, какая роль достанется халифу? На карту было поставлено многое. Речь шла не только о праве Абд ал-Малика и его наследников сохранять свой привилегированный статус «заместителей Бога». Под угрозой оказалось все наследие их режима. Стань пророк единственным приемлемым источником ислама – и все, что было после него, станет деградацией и упадком. Как может империя, управляемая из Дамаска, при сравнении с соблазнительным видением первичного незапятнанного исламского государства не выглядеть тиранией? Омейяды рисковали показаться не опорой и спонсорами ислама, а отступниками и узурпаторами, запятнавшими чистоту Сунны.

Таким образом, между халифом и правоведами, хотя они, вероятно, этого не осознавали, существовал острый конфликт. И ставкой была не только форма будущего, но и то, как будет выглядеть прошлое. К непрекращавшейся борьбе между автократами и клириками за милость Бога, начавшейся, когда халифата и улемов не было и в помине, добавилось еще одно потенциально решающее сражение.

Сама природа ислама и еще многое, помимо этого, будет зависеть от его исхода.

Если Омейяды и не относились всерьез к претенциозным заявлениям ученых, то частично потому, что халифам всегда было свойственно внимательно следить за теми противниками, которых они считали более достойными внимания. Хотя Дамаск располагался в сердце могущественной империи, но от него всего несколько дней пути до al-dawahi – внешнего царства. Тянувшаяся на север от внутренних сирийских территорий, при Омейядах ставших процветающими, дорога, казалось, вела путешественников в прошлое, во времена, когда приверженцы Мухаммеда считались не городскими жителями, а неустанными воинами – мухаджирун. В Антиохии эмигранты со всего халифата могли все еще скакать на крепких лошадках мимо руин старых дворцов и некогда богатых церквей, направляясь в бесплодные земли, расположенные на границе империи Qaysar – цезаря.

Римляне первыми предали этот регион огню. Разруха, оставшаяся после отступления Ираклия на северо-запад от Антиохии, была ужасной. Притаившись за горным хребтом Тавр, потерпевший поражение император сделал попытку установить cordon sanitaire между своими владениями и сирийской границей. Прошло сто лет, и некогда процветавшая провинция Киликия – так называли прибрежные низины – стала поросшим сорняками и заваленным трупами пустырем, самым опасным местом на земле. Даже местная фауна стала плотоядной. Львы, спустившиеся с гор, теперь спокойно часами лежали в засаде, подстерегая человека. Даже «инновационный проект» Валида, пожелавшего ликвидировать угрозу, запустив туда индийских водяных буйволов, не изменил ситуацию. Все это были плохие новости для разоренного местного населения, но не для зачастивших туда аскетов. Для любого мусульманина, с презрением относившегося к праздным удовольствиям и стремившегося к трудностям и лишениям, убийственные пустыри Киликии стали сущим раем. Zuhhad – зухады – так арабы называли людей, желавших познать небесные ценности, отказавшись от земных (зухд – отказ от земных удовольствий, аскетизм).

Стремление, освященное веками, между прочим. Зухады имели обыкновение оглядываться назад на героическую фигуру Омара – чем не образец для подражания? Но, по правде говоря, источники их вдохновения уходили корнями в более далекое прошлое. Самые зрелищные поступки, если речь шла об умерщвлении собственной плоти, совершали воины Христа – монахи. Между столпником, который отдавал свою гниющую плоть червям, и муджахидом, который специально старался обморозиться, совершая набеги на деревни Тавра в разгар зимы, разница заключалась не столько в качестве, сколько в характере. Это, вероятнее всего, было очевидно и для монахов, и для мусульман. Один путешественник, случайно встретивший христианского отшельника и заметивший, что у него глаза опухли от слез, поинтересовался их причиной. «Потому что час моей смерти стремительно приближается, – ответил монах, – а мне еще очень далеко идти». Через некоторое время, когда путешественник снова прошел мимо жилища монаха и заметил, что оно пусто, он спросил, куда делся монах. Ему ответили, что он стал мусульманином, участвовал в набегах и был убит в римских землях66.

Любопытный анекдот, основанный на примере поразительного изменения судьбы. Во время расцвета христианской империи именно пустыня, владение арабов, обеспечивала аскетов бесплодными пустырями, более всего подходившими для их миссии. А во времена халифата ту же функцию стала выполнять христианская империя. Понятно, что Киликия превратилась в кошмарное царство брошенных городов, почерневших полей и болот, накрытых тучами москитов. Но даже за Тавром, на территории, где раньше господствовала Римская империя, царили упадок и обнищание. Мусульманские банды, если им удавалось пройти через горные перевалы, старались ограбить и уничтожить все, что только возможно. При этом они часто жаловались на отсутствие «движимого имущества». «Богатых городов мало в их царстве, несмотря на хорошее положение, размер и древность правления, – так разбирал один мусульманин свои претензии к римлянам. – Все потому, что их царство состоит из гор, замков, крепостей, жилищ в пещерах и под землей»67. Мир перевернулся. Люди, которые некогда презирали арабов, называя их «волками пустыни», теперь сами жили словно загнанные звери – или прячась в горах, или зарываясь под землю.

Только этого оказалось недостаточно, чтобы совсем отмахнуться от Рима. Страх перед его могуществом остался где-то в глубине сознания арабов и был настолько силен, что римляне даже смогли, воспользовавшись случаем, совершить набег на Куфу и «сровнять ее, словно кожаную шкуру»68. Пусть их силы растянулись до критического состояния, однако, несмотря на постоянное давление в течение почти целого столетия, они отказывались сдаваться. Истекая кровью, они из последних сил защищали свою империю – великую мировую державу. Подобное достижение, обеспеченное с такой неукротимостью и перед лицом столь грандиозных трудностей, является прямым результатом силы и решительности римлян, а также наследием их прошлого. В дикой местности Тавра находились офицеры, все еще носившие латинские титулы. Они командовали полками, которые могли проследить свои истоки до времен Константина. Жили инженеры, архитекторы и кораблестроители, отточившие свое мастерство, когда Новый Рим был в зените своей власти. Их опыт оказался воистину бесценным. А главное, на просторах, пусть сократившейся, но все же империи, везде имелись христиане (от императорского дворца до самой захудалой деревушки), считавшие очевидным, что они были и остались народом, избранным Богом. Утрата южных провинций, являвшаяся катастрофой, одновременно избавила христиан от беспокойных еретиков – монофизитов, самаритян, иудеев. Только теперь, оказавшись в беде, империя стала тем, о чем в свое время мечтал Юстиниан: непоколебимой ортодоксией.