В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Том Холланд

На фоне подобных пророчеств защитники «Дома ислама» стали считать Константинополь и все христианские государства за его пределами чем-то вроде призрачного двойника – злобного, хищного. Против такого врага нужны не только воины, но также законоведы, люди, которые могут посоветовать правоверным, как лучше обеспечить и сохранить милость Бога. К 740 г., когда произошло катастрофическое поражение под Акроином, на римском фронте появились люди, чьим истинным призванием была библиотека, а не поле боя73. Таким людям – ученым – мужества вполне хватало. Один из них, Али ибн Баккар, получив серьезное ранение в живот, заткнул дыру тюрбаном, чтобы не вываливались кишки, и продолжил сражаться, убив не менее тринадцати вражеских солдат. Кстати, в свободное время он развлекался, дрессируя страшных львов Киликии, – говорят, он превращал их в домашних кошек. Но истинное значение ученых для дела мусульман заключалось не в их участии в боях, и даже не в борьбе с хищниками. От них ожидали совершенно другого вклада в борьбу, которую мусульмане вели не на жизнь, а на смерть с «Домом войны». От них ждали заверения, что правоверные, взявшие в руки оружие, действительно исполняют волю Бога.

Оставаясь в тени Тавра, стражи границы халифата должны были не только возводить фортификационные сооружения из руин римских городов. Для них значительно важнее оказалось создание на границе с «Домом войны» идеи, которая автоматически стала бы чисто и несокрушимо исламской. Вот почему слово, которое пограничники использовали для обозначения укрепленной крепости – ribat, – также применялось к конкретной разновидности благочестивой деятельности, связанной с улемами: тенденции не разрешать верующим ничего, что не исходило бы прямо от пророка. «Именно он был тем, кто учил жителей пограничного региона, как себя вести. – Это написано об одном правоведе, жителе Куфы по имени Абу Исхак. – Он разъяснял им Сунну, приказывал и запрещал. Если в пограничный регион приходил человек, склонный к нововведениям, Абу Исхак вышвыривал его»74.

Но в присутствии таких фигур среди всех опасностей и лишений Киликии имелся весьма неудобный парадокс. Когда Абу Исхак рискнул использовать битье, чтобы наказать местного коменданта, а Али ибн Баккар рыдал, пока не ослеп, когда другие ученые постились, ели пыль, ходили в лохмотьях или отказывались мыться, они не следовали примеру Мухаммеда. Скорее, они подражали некоторым сирийским монахам, известным своим аскетизмом. Это, учитывая контекст непрекращавшейся войны с христианами, могло лишь усилить замешательство. Как мог ислам рассчитывать избавить мир от неверных, когда в душах его же собственных передовых войск жила испорченность, вскормленная врагами? К счастью для улемов, решение проблемы, испытанное и неоднократно проверенное, находилось под рукой. «Слова нашего пророка дошли до нас – верное и правдивое утверждение»75 – так сказал Ибн ал-Мубарак, турок, стремление которого сражаться с Римом привело его к Тавру из далекого Хорасана. Его можно назвать, пожалуй, самым грозным из воинов-ученых. Этот человек, почтительно именовавшийся «имамом мусульман», обладал не только редкой страстью к драке с римлянами, но и знанием хадисов, таким подробным и страстным, что мог дискутировать о них даже в разгар сражения. Кто тогда мог лучше и убедительнее, чем он, заверить мухаджирун, что умерщвление, требуемое от них на границе, является на самом деле целиком и полностью исламским и никак не связано с примером неверных. Почему тогда сам пророк, как неожиданно оказалось из обрушенного на мусульман Ибн ал-Мубараком потока хадисов, дал четкие инструкции не подражать монахам? «Каждая община имеет свое монашество – и монашество моей общины – jihad – джихад»76.

Правда, что именно означало это слово, при жизни Ибн ал-Мубарака оставалось неоднозначным. Буквальное значение слова – «борьба». В ссылке Корана джихад, требуемый от верующих, мог также подразумеваться хороший спор с мушрик, подаяние, или освобождение раба, или любая приверженность благочестивому насилию. У воинов-ученых, таких как Ибн ал-Мубарак, объявивших пророка примером для подражания, слово приобрело более узкое значение и стало обозначать войну за Бога. Путешествие на границу и убийство упрямых христиан подавалось не только как выбор исполнительных мусульман, но и обязанность. Лишенному воинственности оппоненту, который похвастался своими паломничествами в Мекку и Медину, Ибн ал-Мубарак ответил: «Увидев нас, ты бы осознал, что твое поклонение – простая игра. Для тебя запах специй, но для нас – запах пыли, и грязи, и крови, стекающей по нашим шеям, – намного приятнее»77.

Спустя сто и более лет после смерти пророка основания для такого грубого подхода к основным положениям ислама стали появляться в больших количествах. Сам Ибн ал-Мубарак составил целую книгу хадисов, посвященных единственной теме – джихаду. Другие ученые, обратившись к Корану, оказались в тупике – отрывки, требовавшие постоянных военных действий, чередовались с другими, призывавшими к обратному. Вот ученые и решили организовать стихи в хронологическом (по крайней мере, по их мнению) порядке, причем лицемерным мушрик было выделено место в самом конце жизни пророка. «Убивайте многобожников, где ни найдете их, старайтесь захватить их, осаждайте их, делайте вокруг них засады на всяком месте, где можно подстеречь их»78 – эти максимы имели очевидную ценность для тех, у кого имелась склонность к драке с римлянами. Поэтому для ученых стало особенно важным установить, что они действительно открылись пророку в конце его карьеры, – только так можно было правдоподобно объяснить, почему они заменили другие – ранние и менее воинственные отрывки. В результате благодаря военному энтузиазму улемов начали изменяться не только собрания хадисов, но и некоторые подробности биографии пророка. Для ученых, таких как Ибн ал-Мубарак, ставки вряд ли могли быть выше. Не сумей они продемонстрировать, что следуют примеру Мухаммеда, и не только их постоянно усложнявшаяся доктрина джихада, но и все их страдания на полях сражений Киликии были бы обесценены. А если все это эффектно связать с пророком, приз будет сказочным. Не только прошлое ислама станет принадлежать им, но и будущее тоже.

От такой перспективы Омейядов мог бы хватить удар. Мало того что эти выскочки-бумагомаратели – турки, персы и прочий сброд – осмеливаются оспаривать у Khalifat Allah его право устанавливать законы ислама, так они еще имеют наглость указывать ему правильный путь – как «сражаться на пути Божьем»79. Ни одна династия в истории не правила таким потрясающим количеством завоеванных территорий, как Омейяды. При их правлении правоверные видели падение Карфагена и Мерва, покорение Испании и Трансоксианы. Их отряды дошли до Луары и Гиндукуша. Ясно, что Бог одобрил их царствование, – это даже не могло обсуждаться. И все же, словно грызуны, прорывавшие ходы под славной крепостью, улемы подвергли сомнению даже эту неоспоримую истину. Изображая Мухаммеда архетипом воина ислама – таким, каким он им представлялся, – они поставили под сомнение авторитет Омейядов. Если халиф по каким-то параметрам не дотягивал до установленного улемами стандарта, он немедленно оказывался сбившимся с пути истинного ислама – таким, как они сами его видели естественно. Даже гордое объявление, впервые сделанное Абд ал-Маликом, что править мусульманским народом – значит быть «заместителем Бога», – можно было повернуть против династии. Никто из первых командиров правоверных, так утверждали улемы, никогда и не думал присваивать себе такого высокого титула. Даже намек на роль «заместителя Бога» был бы немыслимым для такого благочестивого и строгого человека, как Омар. Соответственно, в версии истории, созданной улемами, он был наделен намного более скромным титулом – не «заместитель Бога», а «заместитель пророка Бога». Омейяды в сравнении с таким образцом совершенства выглядели бандой нечестивых выскочек, незаконно вторгшихся в «Дом ислама».