Дзэн и искусство ухода за мотоциклом - Роберт Пирсиг

С этой подсветкой – конфликтом софистов и космологов – Федру открылась новая глубина в «Диалогах» Платона. Сократ не просто излагает благородные идеи в пустоте. Он в самой гуще боя между теми, кто думает, что истина абсолютна, и теми, кто думает, что она относительна. И сражается в этом бою всем, что у него есть под рукой. Софисты – враги.

Теперь ненависть Платона к софистам имеет смысл. Платон с Сократом защищают Бессмертный Принцип космологов от того, что полагают разложением софистов. Защищают Истину. Знание. Идеал, который существует, что бы о нем ни думали. За него умер Сократ. Таким идеалом обладала одна лишь Греция – впервые в мировой истории. Он очень хрупок. Может совсем исчезнуть. Платон ненавидит и проклинает софистов без удержу не потому, что они люди низкие и аморальные: очевидно, что в Греции есть и похуже, но они ему без разницы. Платон проклинает софистов потому, что они угрожают первому проблеску человеческого понимания истины. Вот что все это значит.

Мученичество Сократа и непревзойденная проза Платона – весь известный нам мир западного человека, никак не меньше. Если бы понятию истины дали пропасть и Возрождение бы ее не открыло заново, маловероятно, что мы бы сегодня поднялись хоть сколько-нибудь выше уровня доисторического человека. Понятия науки, техники и прочих систематически организованных усилий человека намертво зацентрованы на ней. Она – ядро всего.

И все же, понимает Федр, то, что говорит о Качестве он, всему этому как-то противоположно. Похоже, гораздо больше согласуется с софистами.

«Человек – мера всех вещей». Да, это он и говорит о Качестве. Человек – не источник всех вещей, как сказали бы субъективные идеалисты. И не пассивный наблюдатель всех вещей, как сказали бы объективные идеалисты и материалисты. Качество, создающее мир, возникает как отношение между человеком и его опытом. Человек – участник создания всех вещей. Мера всех вещей – как раз оно. И они учили риторике – тоже оно.

Тому, что говорит он и что сказал Платон о софистах, не соответствует лишь одно – их профессия. Учители добродетели. Все свидетельства указывают: такова была абсолютная суть их учения. Но как обучать добродетели, если сам же учишь относительности всех этических идей? Если добродетель вообще что-то значит, она равняется этическому абсолюту. Когда у человека понятие о том, что до́лжно, изо дня в день меняется, им можно восхищаться за широту взглядов, но не за добродетель. По крайней мере, в том смысле, как это слово понимает Федр. А как получишь добродетель из риторики? Нигде не объясняется. Чего-то не хватает.

Поиск ведет его по нескольким историям Древней Греции – как обычно, их он читает, как детективы: ищет лишь полезные факты, а неполезные отбрасывает. И вот доходит до «Греков» Х. Д. Ф. Китто[44] – сине-белой книжки в мягкой обложке, купленной за пятьдесят центов, – и натыкается на абзац, где описывается «сама душа гомеровского героя», легендарной фигуры еще не разложившейся досократовской Греции. И вспышка просветления так интенсивна, что герои не стерлись из памяти и стоят у меня перед глазами как живые.

Речь об «Илиаде» – истории осады Трои; город обратится во прах, а его защитников перебьют в битве. Жена предводителя троянцев Гектора Андромаха говорит ему:

«На героические дела греческого воина подвигает, – комментирует Китто, – не чувство долга в том смысле, в каком его понимаем мы, то есть долг перед другими, но скорее долг перед собой. [Воин] стремится к тому, что мы переводим как «добродетель», но по-гречески это звучит aretê, «превосходство»… Нам будет что о нем сказать. Оно проходит через всю жизнь греков».

Вот, думает Федр, определение Качества, которое существовало за тысячу лет до того, как диалектики вообще помыслили заключить его в слова-ловушки. Те, кто не понимают этого без логических definiens, definiendum и differentia[47], либо лгут, либо настолько утратили связь с обычной участью человечества, что вообще не достойны никакого ответа. Федра тоже завораживает описание мотива «долга перед собой»: это почти точный перевод санскритского слова dharma, о котором иногда говорят как о «едином» индусов. Могут ли «дхарма» индусов и «добродетель» греков оказаться одним и тем же?