Три дочери Евы - Элиф Шафак

– Конечно. Почему нет?

Через несколько секунд появился другой смотритель, еще более древний, чем первый, – с каменным выражением лица и сгорбленной за долгие годы службы спиной. Он казался такой же неотъемлемой частью колледжа, как старинные портреты на стенах и готические дубовые стулья у окна, и едва ли кто-нибудь мог припомнить время, когда его здесь не было.

Они молча наблюдали, как смотритель ставит на стол поднос с серебряным графином, хрустальными бокалами и блюдом с соленым миндалем, как удручающе медленно наливает шерри трясущейся рукой, спрятав вторую руку за спину.

– Прочел твое недавнее интервью в «Таймс», – сказал ректор, когда они остались одни. – Просто отлично.

– Спасибо, Лео.

Повисло неловкое молчание.

– Ты знаешь, как высоко я тебя ценю, – наконец заговорил ректор. – Нам очень повезло, что ты с нами. И я очень любил Аниссу.

– Спасибо, но ты ведь пригласил меня не затем, чтобы поговорить о моей покойной жене. Я знаю тебя достаточно давно и вижу, когда ты чем-то огорчен. Рассказывай, что стряслось.

Ректор принялся сосредоточенно перебирать пачки стикеров на столе, которые он перед этим скрупулезно разложил по цветам – розовые к розовым, желтые к желтым, оранжевые к оранжевым.

– На тебя поступают жалобы, – пробормотал он, не поднимая глаз.

Азур пристально смотрел на своего собеседника. Седина на висках, глубокие морщины на лбу, нервно подергивающиеся уголки рта. Финансовый чиновник до мозга костей – каким он был, таким и остался.

– Можешь не деликатничать, – сказал Азур.

– Я и не собирался, не надейся. Тебя часто критикуют из-за твоих взглядов и твоих методов преподавания… То есть ты, конечно, очень популярен, но далеко не у всех, и тебе это хорошо известно… Я, со своей стороны, всегда поддерживал тебя.

– Знаю, – с невозмутимым видом проронил Азур.

Ректор уже возвел на своем столе небольшую башню из стикеров.

– Да, я всегда становился на твою сторону, потому что верил в твою профессиональную добросовестность, уважал твою преданность науке и объективность. – Ректор тяжело вздохнул. – Объясни, ради бога, зачем ты настраиваешь против себя людей?

Ректор устал от устных и письменных жалоб заплаканных студентов-бакалавров, в которых они обвиняли профессора Азура в том, что он применяет слишком жесткие методы, публично унижает студентов, давит на них, выставляет на посмешище их слабые стороны, намеренно идет на конфликт, оскорбляет их.

– Студенты жалуются, что ты их оскорбляешь, – сказал он вслух.

– Они не должны чувствовать себя оскорбленными по всякому поводу, – заявил Азур. – У нас здесь университет, а не детский сад. Пора повзрослеть. Никто не будет с ними нянчиться и менять им памперсы всю жизнь. Надо научиться отражать удары. Их будет немало.

– Согласен, но это не твоя работа.

– Я так не думаю.

– Твоя работа – преподавать философию.

– Вот именно!

– По учебникам.

– Философию жизни.

Ректор в очередной раз издал тяжкий вздох.

– Так не может больше продолжаться. Жалоб слишком много. – Он вдруг резким движением разрушил башню из стикеров. – К тому же есть еще одно обстоятельство… важное.

– Какое же?

– Студентки.

Слово повисло в воздухе, не желая растворяться.

– К нам поступили сведения, что ты… что твои отношения с некоторыми студентками выходят за рамки академических…

– Разве это кого-нибудь касается? До тех пор, пока я никого не принуждаю… или не принуждают меня.

– Довольно шаткая позиция с этической точки зрения, – покачал головой ректор.

– Скажи, речь идет о Ширин? Ты же знаешь, она больше не моя студентка.

– Гм… Нет, мне называли другое имя.

Азур удивленно вскинул бровь:

– Какое?

– Одной турецкой студентки. И она как раз посещает твой семинар. – Ректор наконец поднял на Азура усталые глаза. – Прошлой ночью она пыталась покончить с собой.

Азур побледнел:

– Пери! Господи боже! Она жива?

– Да, жива… благодаря своей молодости. Она приняла большую дозу парацетамола. Хорошо, печень оказалась выносливая.

– Поверить не могу.

Азур сгорбился на стуле, растерянный и вмиг утративший всю свою уверенность.

– Слухи о том, что ты… закрутил с ней роман, а потом… бросил, – это правда? – с трудом подбирая слова, спросил ректор.

Азур вздрогнул, как от удара:

– Это она так сказала?

– Ну, в общем-то, нет. Девушка пока не может говорить. Один из твоих бывших студентов. Трой. Помнишь такого? Угрожал все рассказать прессе. Похоже, настроен весьма серьезно. У меня тут его заявление.

– Можно взглянуть?

– Боюсь, что нет. Его необходимо передать в комитет по этике.

– Уверяю тебя: между мной и Пери ничего не было. Тебе нужно просто спросить у нее. Она наверняка скажет правду.

– Послушай, Азур. Ты очень хороший преподаватель, но прежде всего ты сотрудник колледжа. Мы не можем допустить, чтобы наша репутация пострадала. К сожалению, за эти годы ты нажил себе слишком много недоброжелателей… – Ректор сделал маленький глоток шерри. – Представляешь, что будет, если журналисты пронюхают об этой истории и набросятся на нее, как стая стервятников?

– И что ты предлагаешь?

– Ну… подумай о небольшом отпуске. Прекрати на время преподавать. Пусть все уляжется, комитет закончит свое расследование. Если девушка подтвердит, что тебя оклеветали, мы сочтем инцидент исчерпанным. Но до той поры мы должны сделать все, чтобы сохранить доброе имя колледжа.

Какое-то время Азур пристально смотрел на него, словно изучая.

– Лео, ты знаешь меня много лет, – наконец сказал он, поднимаясь. – Тебе известно, что я никогда не совершал аморальных поступков.

Ректор тоже встал:

– Послушай…

– Все обвинения Троя – чистейшая выдумка, поверь мне, – перебил Азур. – Как сказала Анаис Нин, «мы видим вещи не такими, какие они есть, а такими, какие мы сами».

– Ради бога, Азур, Анаис Нин не та писательница, которую следует цитировать в подобных обстоятельствах.

– Что ж, я подожду, когда Пери расскажет правду, – произнес Азур. – Бедная девочка, что она с собой сделала!

С этими словами он вышел из кабинета. Он прекрасно знал, что уволить его никто не сможет, если только он сам не решит уйти. И все же, хотя даже сейчас его не слишком волновало, что думают о нем другие люди, в глубине души он понимал: его присутствие здесь стало крайне нежелательным. В висках у него стучало, словно что-то, запертое внутри, отчаянно пыталось вырваться на свободу. Азур стремительно сбежал по лестнице, распахнул дверь и вышел на улицу, где по-прежнему шел дождь, зарядивший с самого утра.