Аттила, Бич Божий - Росс Лэйдлоу

— Простите меня, ваше величество, — Евдоксий изобразил на своем лице смирение. — Вы правы, что напоминаете мне о тех победах. Одна из них была добыта не без помощи гуннов, другого же, не менее славного триумфа римляне достигли, одолев практически безоружное гражданское население. Да то и неважно; римляне — воистину отважные воины, и проявляя осторожность, прежде чем атаковать их, Аттила поступает мудро. — Еще одна провокационная улыбка.

— Уж не думаешь ли ты, что я снизойду до споров с тобой, римлянин, — презрительно бросил в ответ Аттила, проклиная тот день, когда он приютил у себя этого агитатора. — Ты говоришь, что у нас есть лишь две альтернативы. Я же вижу и третий выбор. — И он выложил перед Советом предложение Аэция, сделанное через Тита Валерия Руфина, посланника западного полководца: военная служба с целью сдерживания федератов-германцев; дележ доходов Запада; возможность будущего союза с Западной империей.

Предложенный Аттилой план оценили немногие: лишь Онегесий и парочка пожилых, убеленных сединами гуннов выразили полное с ним согласие. Остальные старейшины хранили молчание. Увидев, что молодые гунны сгрудились вокруг Евдоксия, Аттила испытал новое, тревожное чувство: события постепенно выходили из-под его контроля, а сам он из главы Совета превращался в некого стороннего наблюдателя. Впервые с того дня, когда, незадолго до заключения маргского договора, они повздорили с Бледой, его авторитету был брошен вызов, и справиться с надвигающимся кризисом можно было лишь одним способом: напасть на зачинщика смуты и сокрушить его.

— Давай, Евдоксий, выскажись, — предложил Аттила. — Что ты там бормочешь, словно беззубый старик, — ничего не слышно. — К его облегчению, многие из собравшихся приветствовали этот выпад сардоническими смешками.

Но Евдоксий знал, куда следует жалить.

— Как скажете, ваше величество, — лицо бывшего знахаря налилось гневом. — Ваше превосходное предложение сводится к следующему: гунны должны стать наемными прислужниками римского полководца — того самого, заметьте, по чьей глупости лишились жизни шестьдесят тысяч их соплеменников. Все мы знаем, что когда-то он был вашим другом. Складывается впечатление, что, пользуясь своим высоким положением, вы скорее готовы оказать поддержку этому ненадежному человеку, нежели позаботиться о благополучии собственного народа. Иначе, зачем бы Аттиле скрывать от Совета содержание некого письма?

Удар был сильным, и пришелся он точно в цель, — такого развития событий Аттила и предположить не мог. Он-то думал, что о письме Гонории никто и не догадывается. Откуда о нем узнал Евдоксий, многое ли ему известно? Посыльный, евнух из персов, показался ему вполне надежным. Вероятно, Евдоксий узнал о его прибытии и подстерег на обратном пути, где-нибудь в степи. Момент крайне опасный; в отличие от римского императора, он, Аттила, предводитель варваров, правил своими людьми с всеобщего согласия. Увидят, что он слаб или неудачлив — изберут нового вожака. Вряд ли Евдоксий блефует, решил Аттила. Хотя и не похоже, что Гонория могла довериться евнуху, Евдоксий вполне мог заставить того признать, что письмо прислала лишенная братского расположения сестра западного императора и что к нему прилагался перстень — символ, который мог означать лишь одно. Предположи Евдоксий, что он, Аттила, скрыл от Совета некую важную информацию — и его, короля гуннов, позиции вмиг пошатнутся, и серьезно. Избежать смертельного укуса змеи можно, лишь опередив ее и не иначе, но тогда ему придется последовать тем курсом, идти которым он меньше всего желал. Ничего не поделаешь, другого выхода нет. Судя по всему, Евдоксий, этот коварный ренегат, победил.

— Так вот чем ты, неблагодарный негодяй, отвечаешь на наше гостеприимство? — ответил Аттила холодно, но спокойно, отчего слова его прозвучали еще более угрожающе. — Подкуп прибывшего к королю посыльного у нас, гуннов, считается изменой. Ты же, гость, пойдя на это, злоупотребил моим доверием, что лишает тебя предоставленного иммунитета. Забыл, что случилось с Констанцием? Наверное, мне следует просить Совет вынести тебе надлежащий приговор.

Евдоксий уже и сам понял, что перегнул палку, лишившись тем самым влияния на собрание и поставив жизнь свою под удар.

— П-п-прошу прощения, господин, — проквакал он. — Все, что я видел, — это лишь как приехал курьер. Что за весть он принес с собой, я не знаю.

— Тем лучше для тебя, — сурово ответил Аттила. — Я тебе верю, а потому дарую тебе твою никчемную жизнь. Впредь держи язык за зубами. Откроешь еще раз свой поганый рот, и я забуду о том, что могу быть милосердным. — Отвернувшись от дрожащего римлянина, он обратился к вмиг стихшему собранию. — Это жалкое подобие человека, — кивком головы он указал на Евдоксия, — осмелилось приблизить то, ради чего мы здесь собрались. А созвал я Совет для того, чтобы огласить перед вами содержание письма, о котором упомянуло это ничтожество. Но перед этим я решил рассказать вам о других альтернативах, — для того, чтобы вместе мы смогли выбрать тот путь, по которому пойдет наш народ. Письмо прислала мне Августа Гонория, которую на протяжении последних четырнадцати лет держит взаперти в одном из константинопольских дворцов позорящий равеннский престол император Валентиниан, ее брат. Гонория просит меня освободить ее от этой мучительной подневольности, взамен же обещает стать моей женой. В знак своей любви и доброй воли сестра императора вложила в письмо свой перстень. — Аттила обвел взором лица собравшихся, — теперь все они, как один, жадно ловили каждое его слово. — Если мы согласимся удовлетворить просьбу дамы, — улыбнулся Аттилу, — то, думаю, вполне сможем рассчитывать на солидное приданое — скажем, половину Западной империи. Ну, так как, ответим согласием?

Ответом королю гуннов стали восторженные крики его подданных. Аттила уцелел, лидерство его еще более упрочилось. Вот только далось ему все это ценой огромной личной жертвы.

* * *

Вечером, остановив коня на краю обрыва, под которым несла свои стремительные воды река Тиса, Аттила вытащил из закрепленной под седлом сумы серебряное блюдо, подарок Аэция. Мысленно восстановил в памяти все изображенные на нем сцены, каждая из которых олицетворяла один из этапов их долгой и богатой событиями дружбы. Обстоятельства сложились так, что оставить блюдо у себя он уже не мог. Что ж, Мурдук, великий бог войны, столь достойному подношению будет только рад, подумал Аттила. «Прощай, Аэций, друг мой старинный, — прошептал он печально. — Тяжелее дня в жизни Аттилы не было, отныне мы с тобой враги». Уверенным движением он забросил блюдо на середину реки; описав крутую дугу, оно с плеском упало в воду и, блеснув напоследок, исчезло из виду.

Возвращаясь в деревню, Аттила сказал последнее «прощай» и своим мечтам о Великой Скифии. Теперь ему оставалось лишь одно: вести свой народ по выбранному пути, навстречу суровым и кровавым сражениям, грабежам и разрушениям. Ему, человеку, который ездит верхом на тигре… Вдруг он вспомнил третью часть пророчества: «Раненый орел отбивается, и осел оставляет его и нападает на первого орла». Раненый орел — орел Восточного Рима, чью империю он разграбил. Осел — дикий осел степей, иначе говоря — гунны. Первый орел — символ имперского Рима, империи Запада. Все сходится. Восток крепко потрепал гуннов в битве на реке Ут, после чего отказался платить им дань, что вынудило гуннов обратить свой взор на Западную империю. Как там завершалось пророчество? Лучше об этом и не думать. Возможно, его поступки действительно были прописаны в скрижалях Судьбы. И все же он продолжит действовать так, словно сам является ее творцом.