Струна - Илья Крупник

Вообще-то, одно точное слово взыскует следующего точного слова (так и движется, возникает целое предложение – поэтический, в сущности, способ письма). Это важно потому, что зримость, возникшая благодаря точности, интуитивно дает подлинное следующее живое движение персонажа и поворота – естественного – сцены и т. д. Иначе – без этой точности изображения – все движется просто авторской волей, чисто умственно, умозрительно, все становится картонным, сделанным.

Известная истина, чтобы принять, понять художественное сочинение, надо принять «закон самим себе автором данный». В искусстве – литературе, музыке, живописи и т. д. и т. д. – множество «градаций». Но по-настоящему понять: надо войти внутрь, самому слиться с автором. Критик обычно стоит рядом и разбирает проблемы, героев, психологию, построение, даже стиль. Но он стоит рядом, автор (речь о настоящем искусстве) все равно «выше». Не художник, он не вровень с художником.

Для того чтобы «слиться», надо войти в интонацию, опять-таки, опять-таки, в ритм, и тогда невольно понесет за собой авторское течение чувств, особенностей, любовь его, или скрытая ненависть, или насмешка, сарказм. Ты сам уже двойник автора, переживаешь все, как он сам, ты уже сам автор. Только так можно понять и сложную историю, которую пишешь. И даже не очень сложную. Как легко входишь, например, в «Петербургские повести» Гоголя, певучая (южная, отдаленно украинская) ткань прозы завораживает, ты в ней, повторяю, тебя несет течение – «Невского проспекта». Не просто потому, что там «разбирается», как выглядит проспект в разное время и какие там разные люди. А как это написано.

Главное, о чем уже шла речь: подлинное перевоплощение, если читаешь настоящее сочинение большого художника. Войти в его стиль и потому понять по-настоящему, «как это у него получилось». То есть не литературоведческое внешнее: сюжет, характеры, психология, даже различия и схожести манеры и пр., «откуда он идет» – от Пушкина – Лермонтов или «новый» Гоголь явился – Достоевский и т. д. и т. д.

Вот, к примеру. Два года до «Героя нашего времени» были путевые записки Пушкина (сам их так называет) «Путешествие в Арзрум». Тогда как «Бэла», «Максим Максимыч» и др. – это художественные шедевры (а эпизод, казалось бы, «Тамань». Чехов говорил: вот как надо писать).

Основное: отчего вдруг произошел у того же Лермонтова скачок от скучнейшей «Княгини Лиговской» к шедеврам «Героя нашего времени». Это отнюдь не «продолжение», развитие и т. д. «Простое» движение художника. Не простое.

Понял, наконец, загадку ранней своей, нашей юности: подражание мальчишек (и девчонок, оказывается, некоторых?!) – Печорину. В чем тут секрет (ведь несимпатичный, вроде низкий, казалось бы, в своих поступках – «Княжна Мэри» – герой)? А как нравился.

О стиле. В. Э. писал: «Колебания и поиски кончились. Прочел „Путешествие в Арзрум“ в „Современнике“ 1836 г. и увидел настоящее решение стилевых проблем (через два года увидел!). Как гениальный ученик, а не просто подражатель, Лермонтов…» и т. д.

Но ведь пушкинское «Путешествие», повторяю, путевые записки. У Пушкина прежде всего: другой жанр, нежели «Бэла», «Максим Максимыч», «Тамань». Почти все части «Героя нашего времени» – рассказы (оставляя пока в стороне центральную «Княжна Мэри» – «Дневник Печорина»).

Как произошел скачок? В раннем «Вадиме» (незаконченном) подражание Виктору Гюго («Собор Парижской Богоматери» – романтическая вещь. Ведь Лермонтов не Пушкин – Лермонтов байроновского типа романтик) «плюс» пушкинское (о Пугачеве и романтическом, совсем другого вида, разбойнике Дубровском).

Следующая попытка: реалистическая «Княгиня Лиговская», описание петербургского света, любовных интриг и первое появление Печорина.

Характер и внешность Печорина в «Княгине Лиговской» словно бы «автобиографичны» (некрасивый, невысокий, с большой головой и т. д.), на него не обращают внимания и пр. Отсюда комплексы, и еще комплексы раннего детства, злой сарказм, стремление быть в центре мужской компании со своим саркастическим, даже злым остроумием, высокомерное отношение к низшим (Красинский, чиновник, молодой красавец, к тому же бедняк) и т. д.

В «Княгине Лиговской» (что, кстати, давно замечено одним тогдашним критиком): «нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых». Не совсем, конечно, так, но в принципе во многом верно. И ведь этот роман незакончен (писал вместе с Раевским и бросил. Действительно скучно). И сам стиль: «она была одета со вкусом, только строгие законодатели моды могли бы заметить с важностью, что на ней было слишком много бриллиантов…», «Глаза искрились какой-то электрической влагой… от этого бала зависел успех ее в модном свете…», «Дамы вышли в другие комнаты подышать свежим воздухом, пересказать друг другу свои замечания…» И наконец: «между ними завязался незначительный разговор». Это самая последняя фраза незаконченного романа. От этого «незначительного разговора» и пр. и пр. Лермонтов (романтик!) бросил это писать.

Действительно: все не то. От всей такой обычной банальщины происходящего и тривиальных описаний стало наверняка уныло самому.

И вдруг! Совершенно другой автор. Гениальный художник. Яркие герои, характерные диалоги (Максим Максимыч – он перед читателем совершенно живой и внешне, и в разговоре, во всем. Это не авторское описание, пересказ, а изображение. Недаром Гоголь сказал Аксакову: Лермонтов прозаический будет выше Лермонтова стихотворца).

В чем дело? Аура происходящего: пейзаж, где все происходит. Кавказ. Про горы, долины, про этих экзотических людей не напишешь вялыми, «старыми» словами, описательно – «Дамы вышли в другие комнаты…». Стиль стал адекватен яркому окружающему миру. Все это не расскажешь «обще», все «крепче», короче, конкретней. Как окружающие горы. «Люблю я природу», – давно сказал автор. И «Бэла» начинается с пейзажа. Впечатления 10-летнего мальчика, побывавшего летом с бабушкой на Кавказе, остались навсегда («Люблю я Кавказ» – это в стихотворении, написанном в 16 лет).

А тут, уже взрослым человеком, попавшим как бы совершенно заново в этот мир, в активный, опасный, яркий, экзотичный, повторим еще и еще раз.

Да, конечно, жанр «Бэлы» и «Максима Максимыча» чисто внешне – слияние собственно рассказа истории Печорина «Бэлы» и «М. М.» и путевого очерка (переход через горы), но это второстепенно для понимания, повторяю, авторского художественного «скачка» стиля: изображения героев, окружающего мира.

При этом в «Бэле», «Максиме Максимыче», в «Тамани» – автор не очень индивидуализирован, вернее, почти не индивидуализирован – это почти «записыватель», слушатель и наблюдатель («Максим Максимыч»), он «нейтрален» (ни хорош, ни плох). М. М. говорит («Бэла»): «Случаи бывают чуднЫе, а тут поневоле пожалеешь, что у нас так мало записывают». Нейтральность (кажущаяся, об этом дальше) дает возможность автору нарисовать и портрет Печорина, красавца, у которого «глаза не смеялись, когда он смеялся», резко непохожий на портрет его в «Княгине Лиговской». А о том, что нейтральность все-таки кажущаяся – описания природы («Бэла» с этого, повторим, и начинается. Нейтральный автор-романтик (стиль и образы: опять-таки «Воздух чист, как поцелуй ребенка» – все время то и дело незаметно проскакивают в нейтральном «записывании»). При этом автор-рассказчик человек явно хороший, это не Печорин в «Княжне Мэри» или в «Фаталисте» – грубость его реплик Вуличу подряд: «Вы сегодня умрете». Вот в «Тамани» он не так уж и ярится, смиряется с пропажей оружия, украденного слепым мальчиком. И в конце: «Что сталось со старухой и с бедным слепым», а до этого: «Долго я глядел на него с невольным сожалением». Однако: надо же автору «не забыть» главное в Печорине, спохватывается автор-рассказчик (ведь уже в «Тамани» – это Печорин), потому и последний абзац бессердечного скептика: «Да какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности». Спохватывается и – надевает маску, в сущности. Чувствуется здесь что-то специальное, контрастирующее с обликом так любящего природу, да и понимающего людей романтика.